Гордость Карфагена
Шрифт:
— Так вот каковы карфагенские мужчины?! — с презрением вскричала Сапанибал. — Сначала вы просите женщин выполнить ваши обязанности, а затем начинаете оплакивать судьбу своего народа. Неужели у тебя нет гордости?
Загорелое лицо капитана вспыхнуло ярким румянцем. Но он ответил без гнева — спокойно и рассудительно:
— Если я скажу что-то поперек твоему мнению, госпожа, то просто прерви меня, прежде чем мои слова обидят тебя. Я хотел бы, чтобы ты подумала о Трое и Фивах. Или о других городах, чьи названия больше не звучат среди людей. Если Рим ищет повод, чтобы стереть нас с земли, то им нужно лишь заглянуть в недалекое прошлое. Только глупцы верят в жалость победителей.
— Ты хочешь сказать, что знаешь будущее так же хорошо, как и прошлое? Еще никто не носит венец победы, добытый в этой войне.
— Пока не носит! — ответил капитан. — Вот почему совет должен отозвать Ганнибала домой. Надеюсь, что они уже сделали это.
Когда капитан поднялся на ноги и отошел от навеса, Имилце сказала:
— Карфаген не погибнет. Судьба моего сына не может быть настолько ужасна. Я не хочу верить в плохой конец. Иначе мое сердце не выдержит и разорвется от горя.
Имилце замолчала и, прикусив губу, отвела взгляд в сторону. Немного успокоившись, она подняла голову.
— Неужели ты никого не любишь, сестра? — спросила она. — Неужели нет такого человека, который заставил бы тебя мечтать о лучшем будущем?
С уст Сапанибал едва не сорвался презрительный ответ. Но разве вопрос намекал на то, что она не умеет любить? Посмотрев на свою спутницу, она передумала огрызаться. Радужки Имилце были светло-серыми, испещренными прожилками металлического блеска и погруженными в чистый безупречный фон белков. Глаза смотрели на нее с такой беспомощной добротой, что ей захотелось потянуться к ним губами и поцеловать каждый из них, как светоч нежности. Почему врожденные инстинкты всегда приводили ее к битве? Она отбросила чувство соперничества. Да и в чем она могла превосходить эту женщину? Сапанибал не была просвещеннее Имилце. Она не была мудрее и сильнее ее. Поэтому она ответила ей честно.
— Есть один мужчина...
— Там, в Карфагене? И ты действительно любишь его?
— Я никогда не говорила ему об этом, — ответила Сапанибал . — Наверное, люблю. Мои чувства к нему наполняют меня страхом, но в них не только страх...
— Такова жестокая природа Танит, — согласилась Имилце . — Она связывает вместе любовь и потерю, так что первое чувство всегда находится под кожей второго. Но ты должна сказать ему о своей любви. Поговори с ним при первой же возможности. У нас так мало радости, Сапанибал. Все вокруг приходит и уходит. Люди появляются и исчезают. Мы убиваем друг друга из-за мелочей. Мы поднимаем шум на весь мир. А что толку? Неужели кто-то стал счастливее от этого? Вряд ли. Ты была когда-нибудь счастливой?
Один из моряков закричал, что видит город. Женщины встали и посмотрели через воды в сторону Карфагена.
— Одно время я думала, что счастлива, — сказала Сапанибал. — Но это была иллюзия.
Она почувствовала, как тонкие пальцы Имилце сжали ее запястье.
— Нет! Эти мгновения были настоящими. Только из-за путаницы в мыслях мы начинаем считать их иллюзорными. Мне это точно известно. Когда-то давно я попросила Ганнибала принести мне мир. Мне хотелось стать царицей необъятных просторов. Но то были капризы ребенка. Теперь, если он протянет мне ключ от Рима, я отведу его руку в сторону и задам вопрос: чего это стоило? Сейчас я больше всего на свете хочу, чтобы мои новые воспоминания походили на старые — на те, которые приносили мне радость. Я вспоминаю рождение Маленького Молота и момент, когда впервые прижала его к груди. Вспоминаю, как лежала на спине мужа; как Ганнибал однажды кормил меня виноградом, беря ягоды в рот и передавая их мне своими губами. Все эти моменты были настоящими. Сестра? Почему ты плачешь?
Сапанибал покачала головой и смахнула слезы пальцами.
— Соленая вода попала в глаза. Ничего страшного.
Она вдруг подумала о Имаго Мессано и о самом коротком пути, ведущем из гавани к его дворцу.
— Прошу тебя, Имилце, продолжай, — сказала она. — В чем еще ты находишь истину?
Несколько дней после прибытия в Цирту Масинисса чувствовал себя на гребне блаженства. Его счастью не было предела. Он решил две главные проблемы своей жизни: победил злейшего врага и овладел любимой женщиной. Он уже успел забыть о плененном Сифаксе. Там, на площади у городских ворот, Софонисба упала перед ним на колени и посмотрела на него прекрасными глазами, полными слез и безмолвной мольбы. Ее губы блестели; на щеках пылали два каштановых пятна стыдливого румянца. Она поклялась, что всегда была верной ему. Она сказала, что любила его, любит и будет любить до конца своей жизни. Каждый раз, когда Сифакс касался ее, она проклинала себя за то, что у нее есть кожа. Каждый раз, когда он погружал в нее член, она чувствовала боль и отвращение вместо удовольствия и неги. Софонисба просила богов превратить ее из женщины в чудовищное существо. Она говорила, что хотела стать жабой, стервятником, крокодилом или скорпионом. Софонисба клялась, что каждую ночь она разбивала вазу из греческой глины, подносила острые черепки к лицу, и только слабость духа не позволяла ей обезобразить свои щеки, лоб и шею. Не важно, какая судьба ожидает ее, говорила она. Но пусть он знает, что она всегда мечтала быть его женой. Вот почему ее печалило, что вместо этого счастья судьба уготовила ей насилие римских солдат. Ведь скоро ее уведут на их судно — навстречу рабству и мукам. Римские мужчины будут брать все, что она хотела отдать ему. Они превратят возмездие в пытку .
Хвала богам, она досталась ему. Очарование, которое он чувствовал в юности, было лишь детской влюбленностью в сравнении с той страстью, которая охватила его при виде коленопреклоненной Софонисбы. Иона говорила правду. Он знал, что Софонисба говорила правду о своей любви к нему и об опасности, которая грозила ей теперь. Все было так... Но он не мог позволить этому случиться. Да и зачем позволять? Он стал царем Нумидии. Для него не существовало ничего невозможного.
Пока его армия вступала в город, он поднял Софонисбу с колен и перед магистратами Цирты, перед бывшим царем и при поспешном благословении жрецов взял ее в жены, несмотря на отсутствие церемониальных нарядов. Вот так и началось его блаженство. Следующие несколько дней он почти не покидал царских покоев. Масинисса наслаждался молодой женой. Он входил в нее снова и снова, не жалея постели, которая некогда принадлежала Сифаксу. Софонисба смеялась. Они ублажали друг друга, и каждое новое соитие было слаще другого. Прикасаясь к ее телу, он хотел обладать каждой частью этого чуда. Масинисса ничего не мог с собой поделать. Руки сами тянулись к ней. Пальцы сжимали грудь. Он поражался гладкости ее кожи, сказочным изгибам, запаху и контурам. Ему хотелось поглотить ее, и, когда он погружал лицо в ложбинку между сочных бутонов с торчащими сосками, его радость, достигая апогея, походила иногда на боль.
Бремя сомнений, так долго лежавшее на его плечах, было сброшено прочь. Он владел троном, женой и своим царством. Как только Сципиона отзовут в далекий Рим, он начертит свое имя на всей поверхности Африки. В мечтах он даже соглашался примириться с Карфагеном. Для этого хватит заверений в дружбе и несколько выгодных предложений. Наверное, он был не прав. Совершенное зло все же можно исправить. Так говорила ему Софонисба. Когда Ганнибал вернется, в Карфагене вновь воцарится разум. И Масинисса снова будет их союзником. Его старая дружба с Баркидами гораздо ценнее любого заигрывания с Римом. Софонисба ясно доказала ему это.
По крайней мере, так он думал несколько бесценных дней. Затем приехал Публий, вполне довольный результатами безжалостной резни. Он уже успел завоевать полдюжины ливийских городов и пленить их лидеров.
Как только консул вошел в приемный зал и оттолкнул в сторону массилиотского охранника, Масинисса почувствовал, что фасад его счастливого мира начал рушится. Публий выкрикивал ему по-гречески обидные ругательства, а затем вновь и вновь задавал одни и те же вопросы. Его появление было настолько ошеломительным, что Масинисса лишь смотрел на него с открытым ртом и пытался вникнуть в слова, которые ему ужасно не хотелось понимать. Неужели он сошел с ума, спрашивал консул. Что с ним такое? Может быть, он потерял рассудок? Публий повторял свои вопросы до тех пор, пока они не превратились в обвинения. Чем он думал, когда женился на сестре Ганнибала? Это же чистое безумие! Софонисба являлась пленницей Рима! Во-первых, она из семейства Баркидов. Во-вторых, она жена Сифакса. Вот почему ее следовало отправить в Рим. Как он мог забыть, что они вели войну с Карфагеном?
— Я подарил тебе этот город, чтобы ты убедился в незыблемости данного мной слова, — сказал Публий. — Но ты, очевидно, подумал, что можешь держать меня за дурака? Почему ты взял ее в жены?
— О чем ты говоришь? — спросил Масинисса. — Как это почему?
— Я спрашиваю, почему ты поступил подобным образом?
— Неужели ты никогда не любил? Спроси тогда меня, зачем я дышу. Причина та же самая.
— Тебя околдовали? — спросил Публий.
Масинисса, заикаясь и путая слова, признался, что он действительно был очарован. Взглянув в глаза другого мужчины и кивнув головой, он прошептал, что все это не важно. Они уже женаты. Отныне Софонисба находится под его защитой. Он не позволит причинить ей вред. Масинисса перешел на массилиотский язык, но консул вернул его к греческому.