Горе мертвого короля
Шрифт:
Многие члены Совета поймали себя на том, что согласно кивают, едва ли сознавая комизм ситуации. Они, политические лидеры, на важнейшем заседании Совета слушают десятилетнего мальчика, объясняющего, как трудно призраку выйти из своего тела, и что же? Они кивают без тени улыбки.
— И последнее, а потом мы тебя отпустим, — продолжил Кетиль. — Вернемся к белокурой даме из Королевской библиотеки.
Алекс весь напрягся. У него сводило живот всякий раз, как он вспоминал эту женщину. Ее нездешняякрасота,
— Я про нее уже все рассказал… — промямлил он, надеясь, что, может, этим и обойдется.
— Да, конечно. Но я хотел бы, чтоб ты как можно подробней вспомнил один момент. После этого, даю слово, мы оставим тебя в покое.
— Ладно.
— Ты говорил, что эта дама разглядывала ваши руки, так ведь?
— Да, линии на ладонях, чтобы посмотреть, кто из нас самый везучий.
— Пожалуйста, Алекс, сделай еще одно усилие и расскажи нам, как это было.
Мальчик набрал побольше воздуха и постарался вспомнить.
— Сперва она смотрела мою руку и сказала…
— Что сказала?
Он замялся. В других обстоятельствах он, конечно, не решился бы повторить слова той женщины, но в странном сне наяву, в котором он жил последние два дня, это его почти не смущало.
— Она предсказала мне «великую, прекрасную, долгую-долгую любовь», — потупясь, тихо сказал он.
Впервые за все это время по лицам собравшихся пробежало что-то вроде улыбки.
— А Бриско? Ему она что сказала?
— Почти ничего.
— Почти ничего?
— Ну да. Потому что мы как раз подъехали к концу галереи, и потом, она что-то увидела у него на руке, что-то такое, от чего она стала прямо сама не своя, но я не знаю, что это было.
Воцарилось молчание. Бьорн Йоханссон, сидевший рядом с сыном, почувствовал, что все взгляды обратились на него. «Вот оно, — подумал он, — десять лет хранить тайну, а прошлое все равно рано или поздно настигнет…»
После похорон короля он сделал то, что почитал своим долгом в этот тревожный момент: довел до сведения своих друзей по Совету «видение» Алекса и загробное предостережение старого короля. Он был человеком разумным и уважаемым. Его выслушали и не отмахнулись, как от сумасшедшего. Не забыл он и упомянуть, что король обращался не к кому-нибудь, а именно к Бриско. И вот, всего через несколько дней Бриско был похищен той белокурой женщиной… Как тут не усмотреть связи? Оставалось открыть тайну, столь бережно хранимую до сих пор, — о появлении Бриско у них, Йоханссонов, в ту давнюю зимнюю ночь. Но он не ощущал в себе ни силы открыть ее прямо сейчас, ни права сделать это без согласия Сельмы. А главное, был Алекс — Алекс, сидящий тут, рядом, которому уже пришлось пережить более чем достаточно.
— Я тоже не знаю, — сказал он, опережая вопрос, который вертелся у всех на языке. — Не знаю. Мы с Сельмой, правда, сразу заметили кое-что на ладошке Бриско, но я, право, не представляю…
— Что вы заметили, Бьорн?
— Ну, как бы это сказать… у Бриско всю жизнь на ладони этакая метка, что ли, у основания большого пальца.
— Метка?
— Да, похожая на шрам от ожога, в виде креста.
Снова воцарилось молчание, вскоре нарушенное мягким ровным голосом одной из советниц, сидевшей через стол от них:
— Эта метка была у него с рождения?
Спохватившись, она тут же поправилась:
— Она у него с рождения?
Бьорн был в замешательстве. Никогда ему и в голову не приходило солгать в Совете — ни разу за все двенадцать лет, что он в нем состоял. Ему вспомнилась клятва, которую он приносил в этом зале в день своего посвящения. Громким голосом, стоя перед всем Советом, он обещал тогда, что не будет ни «умышленно лгать» в этих стенах, ни «умышленно утаивать то, что может затрагивать общие интересы».
— Ты слышал вопрос? — мягко, но настойчиво окликнул его Кетиль.
— Слышал, — отозвался Бьорн и решил сказать правду.
Откуда ему знать, родился Бриско с этой меткой или кто-то пометил его сразу после рождения?
— Я не знаю… — выговорил он и почувствовал, как давят на него удивленные взгляды советников. — Я… я не присутствовал при его рождении.
— Сельма-то должна знать, — сказала женщина по другую сторону стола.
— Сельма тоже не знает.
Бьорну было невмоготу. Усталость, нестерпимая боль утраты, а теперь еще неизбежность публичного признания, что его сын — не сын ему, — все это вдруг навалилось на него непосильной тяжестью. К глазам подступали слезы, он был на грани обморока. Только присутствие Алекса заставляло его держаться.
— Прости, Бьорн, — сказал Кетиль, заметив, в каком состоянии его зять. — Прости, ты слишком вымотался. Я думаю, лучше будет…
Тут отворилась дверь, и вошел стражник; он направился к председателю и принялся что-то шептать ему на ухо. Кетиль внимательно слушал, потом обратился к собранию:
— Какая-то женщина требует, чтобы ее выслушали. Она утверждает, что это срочно и крайне важно. Предлагаю принять ее. Есть возражения?
— Никаких возражений, если это имеет отношение к повестке дня.
— По ее словам, имеет.
Стражник вышел, и не прошло и полминуты, как он вернулся, пропустив вперед женщину лет шестидесяти, приземистую толстуху, тяжело отдувающуюся, одетую в грубую крестьянскую накидку.
— Дамы-господа… — сказала она, откидывая капюшон, и все увидели одутловатое лицо с большими темными слегка навыкате глазами.