Горе мертвого короля
Шрифт:
И продолжала прислуживать, как за минуту до этого, молчаливая, суровая, пунктуальная и невозмутимая.
Однако по мере того, как дни складывались в недели, Фенрир стал замечать, что к нему она как-то необъяснимо переменилась. Проявлялось это в разных мелких странностях. Она стала звать его «сударь», тогда как раньше вообще к нему никак не обращалась. Украдкой поглядывала на него и отводила глаза, чуть только возникал риск встретиться с ним взглядом. Накрывая на стол, складывала его салфетку какими-то сложными фигурами — то пирамидой, то трубкой, то птичкой — между тем как Волчице просто клала
— Что это с ней? — удивлялся он.
— Я думаю, — отвечала Волчица, — ты предстал ей в новом свете после своего возвращения. В ее глазах ты теперь мужчина, и ей это небезразлично, иного объяснения я не нахожу. Похоже, она имеет на тебя виды.
Фенрир посмеялся, но шуточное объяснение его не удовлетворило. Он был заинтригован, и как-то раз, когда Волчицы не было дома и он обедал один, решил выяснить, в чем дело.
— Оттилия! — окликнул он кухарку, когда она уже спешила обратно на кухню, подав ему его любимый десерт — рисовый пудинг с тем густым вареньем, рецепт которого был известен только ей.
— Сударь? — отозвалась она и напряженно застыла.
— Вы ко мне переменились. Почему?
Вопрос был задан в лоб, без обиняков. Кухарка не отвечала. Просто стояла в дверях, как пригвожденная.
— Вы обращаетесь со мной лучше, чем прежде. Оказываете мне любезности…
— Это не любезности, сударь.
— А что же тогда?
— Это… это почести.
— Почести? Что-то до недавнего времени вы мне их не очень-то оказывали. Чем же я их теперь заслужил? Я каким был, таким и остался.
— Да… то есть нет. Для меня — нет.
Она смотрела в пол. Для нее непривычно было говорить о чем-то выходящем за рамки домашнего хозяйства. Больше всего ей хотелось бы исчезнуть.
— Объяснитесь, Оттилия. Прошу вас.
— Ну… про вас говорят всякие вещи…
— Кто говорит? И какие вещи?
— Люди говорят. Как не стало господина Герольфа, языки у них развязались.
— И что болтают эти развязавшиеся языки?
— Не могу повторить.
— Не можете или не хотите?
— Я не имею права.
— Почему?
— Это тайна.
— Тайна, которая, как я понимаю, остается тайной только для меня?
Несчастная женщина претерпевала настоящую пытку. Ее некрасивое лицо исказилось, она кусала губы.
— Говорят… говорят, вы — не абы кто…
Фенрир вздрогнул. Эти самые слова он слышал от Алекса в погребе, где тот ждал расстрела, несколько месяцев назад. «Ты не абы кто». Он тогда не дал ему договорить. Кричал «Молчи!», угрожал. На этот раз он сумел сдержаться. Но ни одного вопроса больше не задал. Наступило молчание. Оттилия старалась справиться с сильными чувствами, на которые он до сих пор не считал ее способной.
— Благодарю вас, Оттилия, — сказал он наконец. — Принесите мне еще графин вина и уберите со стола. Потом можете быть свободны. Больше мне ничего не нужно.
— Сударь… — пробормотала она.
Изобразила неуклюжее подобие реверанса и вышла.
Прошло несколько месяцев. Где-то милях в трех от замка находилось одно из тех заколдованных мест, о которых рассказывают детям сказки, но сами в них не верят. Это была живописная нависающая скала, обросшая пышным мхом, между дорогой и лесом. Она образовывала нечто вроде естественного свода, укрытие, в котором можно было свободно стоять во весь рост. Говорили, что под этой скалой нельзя произнести ни одного лживого слова: тут же убьет молнией, даже если никакой грозы и в помине нет и на небе ни облачка. Дети, когда им случалось туда забираться, прикусывали языки и не разговаривали вообще, боясь как-нибудь нечаянно сказать что-нибудь не то и навлечь на себя молнию. Вот почему это место называли Камнем Молчания.
Случай привел туда Фенрира и Волчицу. Они возвращались с долгой верховой прогулки, она — на своей белой кобыле, он — на Южном Ветре, который дома быстро оправился и вошел в форму. Их застал дождь, сперва мелкий, моросящий, а потом превратившийся в настоящий ливень. Они привязали лошадей к ближайшему дереву и укрылись под Камнем.
Они стояли рядом, глядя на завесу дождя и слушая его шум. Оба молчали — просто так, без всякой задней мысли. Первой на это обратила внимание Волчица, и совпадение позабавило ее.
— Боишься молнии? Ты поэтому молчишь, сын мой?
Видя, что он не понял, она напомнила ему о старинном поверье. Он улыбнулся.
— А я и забыл.
Дождь не переставал. Оба молчали. Им казалось, что мало-помалу магия этого места проникает в них, просвечивая насквозь и очищая.
— Скажите, матушка, вы очень горюете по Герольфу?
Вопрос ее, казалось, не удивил. Задумчиво, ровным голосом она ответила:
— Меня саму это удивляет, но, пожалуй, меньше, чем ожидала. И удивительнее всего то, что у меня язык повернулся это сказать! Наши отношения в последние годы были уже не те… с тех пор, как я… стала уже не та. Герольф переменился ко мне. Но он по-прежнему занимал много места в моей жизни. Он вообще был такой — его всегда было много, ты же знаешь. Вот почему я ощущаю огромную пустоту. Но горюю, в сущности, не очень. Я кажусь тебе чудовищем?
— Нет.
— А ты? Что чувствуешь ты?
Он задумался.
— Мне трудно поверить, что он правда умер. Все кажется, что вот сейчас он откуда-то появится. Иногда мне даже слышится, будто он зовет, я так и подскакиваю. По правде говоря, чувство, которое я испытываю, — не столько горе, сколько… Как будто я от чего-то освободился.
— Я тебя понимаю.
Завеса дождя стала совсем непроглядной. После недолгого молчания Фенрир заговорил — медленно, словно мыслями был где-то далеко.
— Матушка?
— Да?
— Кто я?
Эти слова, прозвучавшие чуть громче шепота, для нее раскатились, как гром. Она могла бы сказать: «О чем это ты?» Или: «Что ты имеешь в виду?» Но не сказала. В этом месте и в эту минуту ни лгать, ни уклоняться от ответа не подобало. Водяные струи падали стеной, разбиваясь у их ног в мелкие брызги. Подальше лошади, понурив головы, мокли под дождем.
— Ты — внук короля Холунда, — медленно проговорила она своим странным завораживающим голосом, сейчас звучавшим надтреснуто.