Горечь
Шрифт:
Прошло недели три. Глеб стал заметно спокойней, легче отвлекался на посторонние темы и предметы, почти исчезло состояние болезненной сосредоточенности. Начал подумывать об отъезде домой — скучно уже становилось.
В один из дней решил зайти в кассу аэрофлота, узнать, как с билетами. Но перед этим захотел пройтись, как бывало, по центру, по Приморскому бульвару — спустился туда через Старый город, мимо Девичьей башни.
Дул сильный ветер, «южняшка» его здесь называют; людей на берегу мало, и Глеб сразу увидел темноволосого здоровяка Лёвку, одного из приятелей Марка. Лев назывался на суде свидетелем защиты, а не обвинения, и,
Ему не хотелось с ним встречаться, однако Лев уже увидел, кивнул.
— Что тут делаешь? — спросил издали.
— Родные, — ответил Глеб. — А ты?
Он был уверен, Льву тоже совсем не в жилу вступать в беседу, тот и не смотрел на Глеба, когда ответил:
— Так, делишки.
— Что слышно? — спросил Глеб, не рассчитывая на ответ.
Но Лев ответил.
— Получили письмо от Марка. — Опять взглянул на Глеба, отвернулся.
— Что пишет? — спросил Глеб. Неужели не ответит толком? Или скажет что-нибудь… оскорбительное. Они ведь теперь все очень хорошие, я один плохой…
Лев сказал, глядя в серую бескрайность моря:
— Письмо пришло его жене и сыну. Одно. Большое. Там для каждого из друзей написано.
Друзей… Значит, не для меня… А для меня? — чуть не спросил Глеб. Но не спросил и взглядом себя не выдал: потому что Лев не смотрел на него.
— Ну и как он? — задал Глеб дурацкий, как сразу осознал, вопрос.
— Хочешь знать, пишет ли что-нибудь тебе? — сказал Лев. — Ничего. Я читал всё письмо… Он работает там. Сначала грузчиком, теперь ящики какие-то сбивает… Ну, я пошёл. Пока…
Лев ушёл. Рук они друг другу не подали. Глеб подошёл ближе к морю. В воду здесь выдавался деревянный настил — причал для прогулочных катеров… Пройти по нему подальше — и прыгнуть… соскочить… Только вода сейчас холодная… И совсем уж идиотская мысль: и мокрая она… Глеб обругал себя за пошлость, пожал плечами, пошёл дальше. Вспомнил, что собирался зайти в авиакассы, но теперь расхотелось… Никуда не поеду. Буду здесь сидеть до… не знаю, до чего. Не гонят, и ладно… Только бы делом каким заняться, денег хоть немного заработать…
— …Что с тобой? — спросила жена Рафаила, когда он вернулся. — Желудок болит? — О болезнях она судила по мужу: у всех должна быть язва.
— Я не могу сейчас ехать обратно, — сказал Глеб.
— Господи, да живи, сколько хочешь. Разве ты нам мешаешь? В нарды играть научись, тебе же веселей будет.
Глеб поблагодарил, обещал научиться.
Вновь прилепились и уже никуда не отходили мысли о Марке — как он там сейчас? Но больше всего — опять про то, как всё было; и ничего определённого, отчётливого в этих мыслях не возникало — так, лишь общее настроение, общее состояние, имя которым — тоска и стыд. Стыд и тоска… Чтение, всегдашний его лекарь, не помогало. Посреди страницы, на середине фразы мог задержаться, задуматься, вспомнить — кто он, какой он, чтО с ним сделали, чтО он сам с собою сделал…
Ольга часто писала, обещала скоро приехать. Нарочно не упоминала ни о чём, связанном с недавними событиями. Он и это толковал так, что она его стыдится, потому что поняла, как он жалок — хуже всех во всей этой истории, жалок и слаб, не может никому ничего сказать, объяснить, постоять за себя… Даже на работу устроиться не мог: уехал, видите ли, чтоб рассеяться — какой фон-барон, как говаривала его бабушка; скоро в тунеядцы, наверное, запишут…
Рафаил
— Ну, что ты маешься без дела? Хочешь, уроки тебе частные подыщу? Столичный педагог на гастролях. Отбою не будет.
— Был педагог, да весь вышел, — сказал Глеб. — Не могу больше болтать о литературе. Мочи нет. Но вообще работать пошёл бы. Только как без прописки?
— Ай, дорогой, обижаешь. Ты где находишься? Кем хочешь, говори? Кроме председателя совета министров.
— Водителем, — сказал Глеб.
— А права есть?
— Всюду с собой таскаю. Даже сюда взял, неизвестно для чего.
— Всё может пригодиться, — рассудительно сказал Рафаил, но выбора профессии не одобрил. — Зачем в шофёры лезть? С нашим ГАИ дело иметь — обдерут как липку. Мы тебя в доценты проведём… Соглашайся…
По выходным к Рафаилу частенько заезжал его друг и постоянный компаньон по нардам Ашот Вартанович на своём двухцветном «Москвиче». Он был не дурак выпить, постоянно приносил бутылку коньяка, которую сам почти и выпивал, а жена Рафаила всё время его ругала, отказывалась с ним ездить, если тот предлагал, грозила, что подойдёт к автоинспектору и нажалуется на него… Не можешь не пить, говорила она, найми шофёра…
Рафаил в шутку предложил кандидатуру Глеба, и Ашот всерьёз обрадовался: всё чаще стал передавать Глебу руль, а сам мог теперь спокойно тянуть коньяк. Для Глеба же эти поездки были и какой-то иллюзией работы, и отвлечением: крути баранку, переключай скорости, гляди на дорогу — избавляйся, хоть ненадолго, от постоянных своих мыслей.
По вечерам, если отвозил Ашота домой, с ними обычно садился Рафаил. Потом они с Глебом возвращались на автобусе через весь город.
В одну из суббот засиделись у Рафаила особенно поздно. Впрочем, Ашот никогда домой не торопился: жил один, старый холостяк — женить его была постоянная и неизбывная тема разговоров, вечный лейтмотив. Когда Ашот, наконец, собрался уходить, у Рафаила разыгралась язва, он отказался ехать, Глебу тоже не очень хотелось, но Ашот был так пьян, что пускать его за руль просто страшно было. Да и неудобно Глебу: то ездит, ездит, сам просит, а когда в самом деле необходимо, вдруг откажется. Уговаривали Ашота остаться, но тот заупрямился и ни в какую: хочу, говорит, домой — будто его там ждёт кто-то; а может, и правда, ждёт: насчёт своей интимной жизни Ашот распространялся не очень много.
Глеб довёз его до дома. По дороге тот протрезвел настолько, что сообразил: Глебу не сесть уже в автобус в такое позднее время и на такси надежды мало, и он предложил Глебу прямо на машине возвращаться к Рафаилу, а завтра видно будет: или сам к ним приедет, или Глеб за ним заскочит. Только пусть не забудет на ночь… секретка, вот она здесь… тумблер надо включить, и машину не на улице, а во двор поставь, там, где другие стоят, всё для воров больше выбор…
Глеб медленно ехал обратно по пустынным улицам. Ему было спокойно сейчас, хорошо, он радовался, что никто не сидит рядом, не надо разговаривать. Славные они люди — Рафаил и его жена, и Ашот этот — простые, радушные, широкие. И абсолютно разумные, рациональные — как есть, так и есть: не слишком хорошо, но лучше не будет, спасибо и за это, лишь бы войны не было. И правильно… Чего без толку рыпаться с негодными средствами; иметь собственные взгляды, чтобы высказывать их шёпотом и в любую минуту, струсив, отказываться от них… Мысли опять встали на привычные рельсы, покатились по ним.