Гори, гори ясно
Шрифт:
Конкретно здесь, близ деревни, в десяти-пятнадцати минутах ходьбы, прежде было место поклонения Макоши, той, что покровительствовала ремеслам и рукоделиям, плодородию, матерям и незамужним девушкам. А еще Великая Ткачиха Макошь (или Мокошь) сплетала нити жизни.
— Камень-чаша, источник, береза священная, — перечислил Матвей древние объекты поклонения. — Вода в источнике была целебная, мои дед и прадед от ревматизма ею омывались, а по женской части — там свои были, хех, нюансы в применении.
Поклонение, со слов Матвея, продолжилось и в пору христианства, только теперь люди кланялись Параскеве Пятнице,
— Как оно на самом деле с иконой получилось, сам не видел, врать не стану, — отговорился Матвей. — Была ли девочка, был ли мальчик-пастух. На старом выпасе давно никого не пасут, он потихоньку зарастает борщевиком. Сами должны понимать: когда слово истинное утеряно, правдой становится самое громкое слово. Была Макошь, стала Параскева. Чаша продолжала наполняться водой даже в засуху, к дереву и часовне ходили с мольбами, вода из источника по-прежнему исцеляла.
Эта причудливо сплетенная в общую нить вера в Макошь-Параскеву пережила и революцию, почитание никуда не делось с приходом большевиков к власти.
— Тут же вот какое дело: в родовых муках бабе надо веру иметь, — Матвей улыбнулся жене. — Вера сил придаст, а как чадо родится — благодарность появится. Макошь же и роженицам покровительствовала, а роженицы не перевелись, когда землю русскую крестили, не перевелись, и когда те кресты сносили. Мамка шепнула дочке, дочка своей дочке — и так, пока бабы на селе есть, будет длиться обычай.
Мы со Шпалой на этом моменте переглянулись и синхронно хмыкнули. Он явно вспомнил тот же момент из саги о Ведьмаке, что и я, с объяснениями Лютика популярности культа богини Мелитэле. Как там было?.. Что-то про обязательность криков при родах. А к визгам про то, что женщина больше никому никогда ни-ни, должны прилагаться призывы какого-нибудь божества. Это я очень приблизительно пересказал, можно, конечно, свериться с первоисточником, чтобы дать точную цитату, но это лишние телодвижения. Суть-то я передал: логика Матвея и логика Лютика в ключе веры и деторождения подозрительно совпадали.
— Кому-то в верхах такая вера стала, как кость в горле, — продолжал отец семейства, проигнорировав хмыканья гостей. — Ну, или какие еще там имелись соображения, чего не знаю, того не знаю. Часовню взорвали. Источник засыпали, прошлись трактором.
Тут рассказчик посмурнел, взял паузу. Отломил большой кус от пирога, хлебнул чаю (с душицей и мятой, так нам эту вкуснятину описала Людмила). Мы с пониманием не встревали, сами работали челюстями.
— Сам я тогда мелкий был, под стол пешком ходил, — мужик стукнул костяшками пальцев по скатерти, покрывающей обеденный стол. — Но даже я помню, что никто не хотел браться за исполнение. Рьяный тракторист и парторг, да еще сам председатель колхоза, которому наказ сверху пришел, вот все, кто в том деле участвовал. И все трое за полгода после отошли, причем каждый из них — нехорошей смертью.
Матвей снова прервался, долил себе чайку. Покачал головой, продолжил.
— Тракторист повесился. До петли он говорил, что каждую-де ночь во сне видит длиннорукую девочку, и та ему ниточку вокруг шеи обвивает. Другой утонул, да чуть ли не в луже, какую воробей перебежит, пузо не замочит. А третьего убило молнией. Вам, городским, не прочувствовать, это в малом поселении на полста-сто дворов, когда средь бела дня молния бьет в человека, всякого пронимает.
Надо будет у Чеслава спросить, не его ли проделки?
— Худо стало потом. Люди стали уезжать, не сказать — сбегать, — Матвей почему-то уставился на свои руки. — Деревня почти обезлюдела, только в дачный период оживает. Мы, вот, последний год здесь станем зимовать. Тоже в город переберемся. Детям для учебы оно лучше, только хозяйство оставлять жалко, конечно.
— Может, и на лето не будем приезжать, — понуро добавил Ваня. — И все из-за Милки.
— Ну-ка цыц! — цокнул языком Матвей. — Тебе в институт поступать, не ей. А она...
Мужик махнул рукой. Людмила молча поднялась и вышла из-за стола.
— Как Полкан будет в городе, а? — не унимался старший сын. — Он же не городской пес...
— Выгуливать будете почаще, по очереди, — отрезал Матвей. — Доел? Так помоги матери. Тошка, Машка, туда же.
Когда за младшими закрылась дверь, хозяин дома вгляделся пытливо, сначала в меня, затем в Шпалу, будто видя впервые. Словно взвешивая, стоит ли ждать от нас помощи, или же мы два заезжих пустобреха, ни на что не способных, кроме как щи хлебать. Удивительно: никогда не считал себя чтецом душевных порывов, но тут буквально на лице и в глазах все мысли были прописаны.
— Старшим я имена давал, — наконец заговорил — куда глуше прежнего — Матвей. — Простые и понятные: Ванька, Антошка и Машка, без всяких там загогулин. А четвертую, младшенькую, Людка вытребовала, чтобы Милой назвали. Прям в слезы ударилась, Мила она — и все тут. Я ж не тиран какой, уперлось жене это имечко, пусть ей.
— Мила — Людмила, — покатал я на языке созвучие имен.
— Хочешь сказать, никакого подвоха? — Матвей покивал мне, но в кивках не было согласия. — Я тоже так считал, цельных четырнадцать лет. А в эту весну, как начала она ноги из дому делать, призадумался. Мила — кому, чему она Мила? Кто мне дочку баламутит, в омут беспамятства швыряет? Пока ее побеги обходятся без беды, но с каждым разом меньше деревенских выкраивают время на поиски. В прошлый раз ходили вчетвером: я, сыновья, Полкан. Это лес, там зверье, змеи, коряги...
— Сегодня мы вдвоем Милку поищем, — обратился к главе семьи Макс с уверенностью в голосе. — И найдем, обещаю.
— Не уверен, что смогу дать ответы, — предельно откровенно сказал я. — Но сделаю все, что от меня зависит.
Матвей порывисто кивнул.
До опушки нас вызвался проводить Ванька, он и пса с умнющими глазами прихватил. Я так понял, парнишка вовсе и не к краю леса намылился сходить, а всю дорогу с нами вместе проделать. Это в наши планы не входило.
— Это что, от часовни? Или тут заодно еще гору взорвали? — удивился я обилию камней вдоль нахоженной тропы, ведущей вглубь леса.