Горизонты внутри нас
Шрифт:
Люди с трудом оттащили Такпо от Омово. У Омово снова открылась рана на лбу, а на левой щеке появилась свежая ссадина, напоминающая старинный племенной знак. Он пошел в душевую, умыл лицо, а потом, вернувшись в комнату, долго смотрел в окно.
Омово заглянул в гостиную. Там ничего не изменилось с того самого дня, когда братья навсегда покинули дом. Если не считать мелочей. Неизменной осталась домашняя атмосфера. Он старался не думать о братьях. Вернувшись к себе в комнату, он стал рыться в своем белье и наконец нашел, что искал, — голубое плетеное колечко, подаренное ему Ифейинвой. Не раздумывая, он выдвинул ящик письменного стола и бросил колечко в полиэтиленовый пакет, в котором лежали его волосы. Сейчас он мог обдумать свое положение хладнокровно. Ему тоже необходимо ненадолго уехать. Некоторое время назад Кеме посоветовал ему поехать в Бадагри и дал адрес семьи своего друга, где можно на недельку снять комнату. Ему необходимо прийти в себя. Впереди его ждет много дел.
Омово обуревали воспоминания детства. Ссоры и драки родителей. Запертые в комнате дети. Разбросанные в беспорядке вещи. То и дело повторяемые проклятья. Бессистемное образование. Родители щадили их, скрывая свои бесконечные распри, но и любовью настоящей тоже не баловали. Особенно запомнилась ему одна ночь, когда родители в очередной раз затеяли скандал, заперев сыновей, как всегда в таких случаях, в детской. Братья не спали, прислушиваясь к крикам и грохоту, сотрясавшим дом, сознавая неминуемость беды и полное свое бессилие. Мать рыдала, отец кричал, то и дело хлопала дверь. В конце концов Омово не выдержал и заплакал; Окур, раскрыв книгу, уставился в нее.
— Успокойся, Омово. Успокойся.
Умэ встал и пошел к окну. Омово продолжал тихо всхлипывать. Некоторое время братья молчали. Омово изо всех сил старался сдержать рыдания; в глазах застыл ужас, лицо сковала мучительная боль. Окур и Умэ обняли Омово. «Братик, успокойся», — сказали они в один голос. Омово подавил готовые вырваться наружу рыдания, что стоило ему немалых усилий.
Тогда была жива мать. Она всегда была рядом. Всегда присутствовала в его мыслях. Он находился в интернате, когда она умерла. На протяжении многих месяцев после смерти матери воспоминания о ней неизменно оказывались горестными, никакого светлого эпизода из ее жизни он припомнить не мог. Чем обычно вспоминается умерший? Омово так сильно любил ее в детстве, что совершенно не помнит, какое у нее было лицо, как она выглядела. Память сохранила лишь отдельные, полузабытые детали семейного быта. Порой она представлялась ему духом. Она была очень худа, с глубоко запавшими глазами. Она происходила из зажиточной семьи и была на редкость трудолюбива. Отец завидовал ей и потому плохо к ней относился. Однажды у нее случились преждевременные роды. Все трое детей неотлучно находились в больнице, ожидая известий о рождении очередного ребенка. Омово держал пари с братьями, что это будет девочка. Они были потрясены смертью новорожденного. Мать же перенесла утрату мужественно. Вернувшись домой, они застали у отца женщину, которая поспешно выскользнула через черный ход, оставив под подушкой коричневые панталоны.
Отчего умерла мать? Этого, казалось, никто не знал. Врачи констатировали смерть от разрыва сердца. Отец настойчиво убеждал всех, будто она страдала неизлечимой болезнью. А Окур и Умэ утверждали, что ее отравили. Теперь это уже не имело значения.
Отец частенько выгонял ее из дома, иной раз вместе с пожитками. Порой она вынуждена была спать на улице, а то и вообще несколько месяцев кряду жить в родной деревне. Когда она возвращалась, в доме воцарялась непривычная гнетущая тишина. Однажды, вернувшись после очередного долгого отсутствия, она позвала детей и долго молча смотрела на них. Потом расплакалась, убежала к себе в комнату и закрылась. Омово тогда ушел из дома и долго-долго ходил по улицам, но не плакал. Он забрел на какую-то незнакомую улицу и понял, что заблудился. Было воскресенье. Вокруг стояла настороженная тишина. Он сел у обочины дороги и стал ждать, когда появится какой-нибудь прохожий, у которого он сможет узнать дорогу домой. Он добрался до дому затемно. Умэ сердито спросил, где он пропадал, Омово ничего не ответил. Но главное — что Омово вернулся, и на радостях братья обнялись.
Омово снова и снова задавался вопросом: неужели в тот день, предаваясь любовным утехам с Блэки, отец действительно произнес имя своей покойной жены? Этот случай подспудно будоражил Омово: любопытно, чем можно объяснить такое странное поведение отца. В непроизвольно исторгнутом со стоном имени матери звучали безысходность и боль.
Миновал день, сгустились сумерки. Омово долго спал и прочитал еще несколько страниц «Интерпретаторов».
Настала ночь. Омово смотрел на заброшенный под стол пустой холст. Ему очень хотелось поговорить с отцом, помириться. Но Омово так и не удалось повидаться с ним.
Среди ночи он неожиданно проснулся. Вокруг кромешная тьма. Он не может понять, где находится. Смутно различаемые в темноте стены, потолок, стулья, кровать кажутся чужими. Как во сне. Кто-то что-то говорит по-английски, но он не понимает смысла сказанного. Все здесь чуждо ему и отвратительно. Он ощущает свою полную беспомощность: он не в состоянии думать. Затем возникает новое видение. На киноэкране огромная толпа людей. Он видит, что все они без умолку говорят, но что именно — разобрать не может. Он не может ухватить смысл элементарных фраз, они предательски ускользают с ехидной усмешкой. Смысл слов и их звучание — в вакууме, скрытом под несколькими наслоениями отчуждения. Во всем этом таится и огромная сила, и подсознательное самоубийство. Омово казалось — в этой кромешной тьме, — что он угодил в западню, из которой ему уже не выбраться. Но постепенно наваждение проходит, и он погружается в сон.
Вот и утро. Геометрический узор, сотканный из лучей солнца, украсил его кровать. Звуки компаунда. Запахи, возвещающие наступление нового дня. В этой комнате Омово чувствовал себя, как в ловушке. Развешанные на стенах огромные черепашьи панцири, экзотической формы разбитые калебасы с изящным рисунком на них, репродукции картин любимых африканских художников, приветствие заре. Таким было утро, когда он уезжал в Бадагри. Спустя некоторое время он появился в гостиной с коричневой кожаной сумкой в руках. Отец спозаранку ушел по своим делам. Блэки отправилась на рынок. Омово стоял у двери, разглядывая пустую гостиную, отмеченную печатью уныния. Его охватила дрожь, и беспредельный страх простерся над ним, подобно тени огромной птицы. Дрожь вскоре прошла, но тень всепоглощающего страха по-прежнему висела над ним, подобно тому, как в ушах навязчиво звучит какая-нибудь странная мелодия, внезапно возникшая в безмолвной ночи, словно стремясь проникнуть в тайники разума.
Дорогой отец!
Сегодня утром я уезжаю в Бадагри. Я уволился с работы. Как долго буду отсутствовать — не знаю. Решил поехать туда, просто чтобы побыть одному и собраться с мыслями. Я несчастен и хочу преодолеть привычку плыть по течению, которая, кажется, укоренилась во многих из нас. Обо мне не беспокойся, я буду осторожен. Надеюсь, твои дела идут успешно. Увидимся, когда я вернусь. Мне очень хотелось бы показать тебе некоторые мои рисунки.
Желаю тебе удачи, папа. Оставляю деньги для уплаты аренды, которые ты просил.
Отец увидел письмо только вечером — оно лежало на ночном столике. Он прочитал его дважды, и на сердце стало еще тягостнее. За строчками письма угадывались скрытые чувства и мысли.
Он вспомнил день, когда прогнал из дома двух старших сыновей. Умэ сказал тогда: «Ты, отец, всегда выигрываешь мелкие схватки, но проигрываешь сражения». И Окур его поддержал: «У тебя нет в жизни прочной основы. Нет ничего постоянного. С годами семья пришла в упадок. Мы ни в чем не преуспели. Я опасаюсь за твою дальнейшую судьбу, за судьбу всех нас».
Сыновья нанесли ему удар в солнечное сплетение и стали олицетворением его крушения.
Но и покинув дом, сыновья постоянно незримо присутствовали здесь, как наваждение. Они являлись отцу в кошмарных снах, а теперь буквально сводили с ума письмами, в которых живописали свою неудавшуюся жизнь и скитания по морям. Они подробно описывали свои болезни, опасные истории, в которых постоянно замешан Умэ, тюрьмы, в которые время от времени попадали, и каторжный матросский труд. Косвенно они обвиняли отца в своей пропащей, загубленной жизни, в бесцельных скитаниях по свету, корили за собственное одиночество, за нелегальный въезд в те или иные страны; с горечью рассказывали о своих мытарствах, о мерзких, жестоких людях, с которыми их сводила судьба, о постоянных драках и вражде друг с другом. На конвертах они никогда не указывали обратный адрес и не отправляли двух писем из одного и того же места. Письма частенько писались на грязной бумаге, заляпанной жирными пятнами, а то и со следами крови. В последнем письме Окур сообщал, что Умэ во время азартной игры подрался с одним матросом и был ранен в живот. Из письма трудно было понять: умер Умэ или жив. Далее Окур писал, что никогда не вернется домой, потому что дома у него нет, и он в полном смысле слова бездомный. Умэ писем никогда не писал, всегда писал только Окур. Еще в последнем письме говорилось, что больше они писать не будут, и выражали надежду, что Омово будет беречь себя, будет продолжать рисовать и всегда поступать подобающим образом.