Горький без грима. Тайна смерти

Баранов Вадим Ильич

«„Дико ей здесь“, — подумал Самгин (о жене. — В.Б.), на этот раз он чувствовал себя чужим в доме, как никогда раньше.

Варавка кричал ему в ухо:

— Заработаешь сотню-другую в месяц…»

Ни для кого в жизни вопрос о заработке не может быть безразличным. Но такое безразличие может позволить себе герой, находящийся на авторской дотации. Даже крик в ухо о заработке он не воспринимает!

«Вошел доктор Любомудров с часами в руках, посмотрел на стенные часы и заявил:

— Ваши отстали на восемь минут».

Если и вспоминает Самгин работу, то не как реальное дело, требующее внимания, а как способ прикрыться, прервать диалог с другими.

«Я

нахожу, что пора спать, вот что, — сказал он. — У меня завтра куча работы…

Это уже не первый раз Самгин чувствовал и отталкивал желание жены затеять с ним какой-то философический разговор».

Диалога не получается. Часы героев двигаются с разной скоростью. Сознание Самгина не желает пересекаться с чьим-то другим сознанием, предпочитая двигаться параллельно, по формуле: «Он славился как человек очень деловой, любил кутнуть в „Стрельне“, у „Яра“»… Почти как у Гоголя: кто читал Карамзина, кто «Вестник Европы», а кто даже… ничего не читал.

Диалог обогащает. Если не духовно, то хотя бы информативно. Климу словно бы не нужно обогащения через активное общение. Он — наблюдатель. Он неизменно объединяет и уравнивает в своем сознании два неоднозначных процесса: наблюдение и оценку. Каждый наблюдает жизнь сам. Но оценку фактам и явлениям бытия он выносит уже не совсем «сам», так как ее корректируют прямые или косвенные оценки и свидетельства других. Начав диалог, Самгин стремится как можно скорее кончить его, чтобы заняться любимым делом — созерцанием. Впрочем, нет: слово «дело» совсем не подходит, когда мы сталкивается с Самгиным. А потому лучше сказать — предаться «любимому занятию…»

Разумеется, нелепо было бы предпринимать даже малейшую попытку навязывать автору какую-либо нормативность, идущую извне, от априорных представлений, в каком процентном соотношении должны быть представлены в произведении те или иные содержательные компоненты. И все же не удивительно ли, что на протяжении всех четырех томов Клим не ведет буквально ни одного дела, не думает всерьез о судьбе ни одного из подсудимых, коих призван защищать? А ведь какая благодатная почва была у него для сопоставлений различных человеческих судеб! Собственно, он только и делает, что сопоставляет индивидуальности и судьбы, но — совершенно «внепрофессионально». При всем уважении к Горькому и его таланту нельзя в этом не усмотреть определенной искусственности.

Когда Клим спрашивает Любашу про Суслова — «что делает этот человек?» и не получает ответа, — все совершенно закономерно, т. к. молчание обусловлено правилами конспирации, существующими между революционерами. Но закономерно ли, что читатель никак не может получить ответа на тот же самый вопрос относительно главного героя?

Будем, наконец, откровенны: «Жизнь Клима Самгина», увы, оказалась книгой довольно скучной. Нина Николаевна Берберова, человек из окружения Горького, приехав в Советский Союз в 1989 году, без обиняков заявила, что не могла дочитать «Клима» до конца, потому что это очень скучная книга. И, признаться, спорить с писательницей трудно.

Одна из причин скуки — бессюжетность повествования. Сюжет — всегда активное средство отбора тех или иных жизненных слагаемых, которые, оказавшись в рамках рождающейся художественной системы, начинают еще более активно взаимодействовать друг с другом. Так рождается напряженность повествования, обеспечивающая определенный тонус заинтересованности читательского восприятия. Грубо говоря, читателю не может быть безразлично, что дальше случится с героем. А тут на протяжении десятков и сотен страниц, в сущности, ничего не случается. И наоборот, как только — очень редко! — возникает просто мало-мальски конфликтная ситуация, читатель начинает сопереживать герою. (Исключение высветляет правило.) Вспомним

эпизод поездки Клима в провинцию, когда произошла авария кибитки и пришлось идти пешком, повстречать мужиков, сразу же заприметивших в пришельце чужака. А мужики были злы… И мы уже ждем, что будет дальше. И уже опасаемся за Клима, сколь бы ни был он нам неприятен. Уже включилось напряжение. По каналам восприятия побежал ток, обеспечивающий нормальное сюжетное напряжение, как в городской электросети. Но он быстро спадает, и мы вновь двигаемся за героями Горького в сумраке, двигаемся медленно, как и он, пробующий почву под ногой, боясь оступиться. Смотрящим со стороны хочется крикнуть: «Шагайте смелее! Под ногами твердая почва!» Но идущий не слышит. Он не привык вести диалог. Пусть медленно, еле-еле, он будет тащиться сам. На то он и Самгин.

Самгинская ситуация осложняется еще и тем, что у героя был образ-«конкурент», которому принадлежит приоритет в использовании того же принципа всеподавляющей рефлексии. Сколько бы ни показалось странным на первый взгляд мое утверждение, но это — Петр Артамонов, представитель многочисленного купеческого рода, приковывающий основное внимание автора, персонаж романа, носящего название «Дело Артамоновых», но — напрочь выключенный из дела и занимающийся копанием в собственной душе. Мне уже приходилось отмечать отдельные фрагменты текста «Дела Артамоновых», поразительно напоминающие стилистику будущего «Клима».

Впрочем, категория будущего тут мало подходит по двум причинам. Окончательно замысел «Клима» оформился непосредственно во время работы над «Артамоновыми». Стоит напомнить, что истоки замыслов и того и другого произведений восходят примерно к рубежу веков, и параллельно, так или иначе взаимодействуя в сознании писателя, развивались они по крайней мере в течение двух десятилетий.

И опять мы возвращаемся к самому больному вопросу. Литературоведы бездну внимания уделили истории становления замысла эпопеи, и никто еще как будто не задумался, с каким внутренним багажом подходил Горький — автор «Жизни Клима Самгина» — к событиям и фактам, отраженным в ней. Все внимание уделяли времени действия. И забывали другое время — время написания.

Разумеется, не стоит при этом все сводить только к судебным процессам над интеллигенцией, которые начали развертываться на рубеже 20–30-х годов, в разгар работы над «Климом». Можно было бы привести множество и других фактов, свидетельствующих о гонениях, которым подвергалась интеллигенция как потенциальная носительница «крамолы», как «прослойка», которую надо было «перековывать» при помощи принудительного труда на том же Беломорканале. А ведь действия руководителей ОГПУ, возглавлявших стройки, как мы знаем, вызывали поддержку Горького, порой даже восхищение.

Как мог проделать подобную эволюцию автор «Несвоевременных мыслей», пламенный адвокат интеллигенции — над этой загадкой нам еще предстоит основательно задуматься. Задуматься и решить: не превратился ли адвокат в обвинителя? Во всяком случае, любопытен оборот, прозвучавший в одном из критических откликов, принадлежащих К. Зелинскому: в «Жизни Клима Самгина» запечатлен «внутренний процесс», который Горький вел «перед трибуналом своего классового сознания».

Но может быть, перед этим «трибуналом» представала лишь часть, определенная разновидность интеллигенции, и в самом деле вполне заслужившая суда над ней? В этом еще надобно разобраться, не сбрасывая, впрочем, со счетов следующего весьма показательного суждения бывшего наркома просвещения. А. Луначарский писал: «Эта бездушность Самгина, эта его выеденность внутренняя, эта пустота очень характерны для интеллигенции — промежуточного класса, который не может продолжить свой путь так, чтобы не подпасть под какое-то влияние».