Горький дым
Шрифт:
Максим подумал, что ему не так уже и плохо с нею. Все еще не привык к своей мюнхенской жизни и знал, что пройдет сколько угодно лет, все равно не привыкнет. Конечно, кое-что воспринимается уже как будничное и нормальное, но не мог смириться с главным, тем, что постоянно должен лицемерить и лгать, это изнуряло его, ночами часто не спал, был противен себе и боялся главного: сумеет ли очиститься, забыть, снова стать самим собой? Знал, что-то и прилипнет, останется, и уже не быть ему прежним Максимом, который гордился тем, что никогда в жизни никому не сделал подлости. Был уверен: все, что выполняет здесь, необходимо и ему, и многим другим, наконец, его народу, и никто из порядочных людей, его друзей и товарищей, не осудит его, а поймут, поддержат. Очутился среди ворон, вот и каркай, как они, — эта философия не всегда приносила ему душевный покой и оправдание.
Максим вздохнул и поцеловал теплую ладонь Стефы.
— Будем собираться, милая? — спросил.
Она поднялась легко, вообще была какой-то легкой и подвижной, полной жизни, — Максим видел ее серьезной, сердитой, печальной и веселой, всякой — и никогда растерянной или слабой.
— Удочки в машине? — спросила.
— Заедем за ними.
— Я сварю кофе и налью в термос.
— Не клади много сахара.
— Будто не знаю твоих вкусов.
Пошла на кухню, но телефонный звонок остановил ее. Аппарат стоял в передней, Стефа завернула туда и взяла трубку.
— Кто-кто? — спросила. — Какой пан Модест?
Имя было не совсем обычное, и Максим сразу вспомнил, что слышал его: Модест Щупак, оуновский деятель из Соединенных Штатов, как раз это имя назвал на днях Юрий Сенишин.
Но что нужно Щупаку от Луцкой?
— Ну хорошо, — сказала Стефания, — если дело такое неотложное, то я приду... — Она оглянулась на Максима, пожала плечами, показывая, что ничего не может поделать. — Хотя... Откуда вы звоните? Так, пожалуйста, приезжайте ко мне, адрес знаете? Да, я понимаю, не нужно извинений. — Заглянула в комнату, объяснила Рутковскому: — Сейчас ко мне приедет один старый хрыч. Какое-то неотложное дело, но, думаю, я отвяжусь. А ты пока поезжай за удочками.
Рутковский нехотя поднялся. Думал, что визит Щупака не случаен, да и сам его срочный прилет в Мюнхен подозрителен. Что-то задумали оуновские деятели, и нужно дознаться, что именно.
Медленно повязал галстук и, воспользовавшись тем, что Стефа зашла в ванную, оставил на тумбочке около тахты свои часы. Заглянул в ванную, попросил:
— Не очень задерживайся.
— Я его быстро выставлю, — пообещала.
— Выходи на улицу.
— Хорошо.
«Фиат» Максима стоял за углом в переулке. Рутковский отошел в сторону, чтобы Луцкая случайно не увидела его из окна, закурил. Ждать пришлось недолго: около Стефиного подъезда остановилось такси. Из него вылез большой пожилой человек с палочкой — пошел, чуть прихрамывая, к парадному. Сомнений не было: Щупак, или Хромой дьявол, — так назвала его Стефа, когда услышала о приезде пана Модеста в Мюнхен. Тогда же Рутковский осторожно поинтересовался у Кочмара, кто такой Щупак. Тот лишь покачал головой и повторил слова Стефы: Хромой дьявол. Оказывается, так называли Щупака в СБ за хитрость и коварство, его боялись даже коллеги по службе безопасности, не говоря уже о руководителях разных рангов, — сердце Щупака не знало милосердия, за самую малую провинность определял лишь одно наказание — смерть и, говорят, любил сам лично исполнять приговоры.
Щупак исчез в парадном, и Рутковский пошел к машине. Перед глазами стояло лицо Щупака: грубые, будто вырубленные топором, черты, глубоко посаженные глаза под узкими бровями, тяжелый подбородок — точно, такой не знал пощады и просить ее у него, наверно, было невозможно.
Хромой дьявол...
Рутковский достал из чемодана в багажнике портативный магнитофон, нажал на кнопку. Смотрел, как крутится бобина, и представлял разговор Луцкой со Щупаком. Вероятно, тот сидит в кресле, Стефа примостилась на тахте, курит сигарету, забывая сбросить пепел, обжигается и сдувает его с брюк. А рядом на тумбочке среди разной дребедени лежат его часы. Да, настоящие ручные часы: никто не знает, что в них вмонтированы микрофон и передатчик, и сейчас на портативный магнитофон в «фиате» записывается разговор Луцкой и Щупака. Может быть, и что-то пустое, но навряд ли Щупак будет беспокоить Луцкую из-за пустяков в субботний день да еще и у нее на квартире.
Бобина крутилась, Рутковский вывел «фиат» так, чтобы видеть такси Щупака — пан Модест не отпустил машину, это свидетельствовало, что его разговор с Луцкой не затянется. И правда, Щупак вскоре вышел из парадного: Рутковский выключил магнитофон и глянул на часы: визит длился около двадцати пяти минут. За удочками ехать не было смысла, Максим поднял капот автомобиля, сделав вид, что копается в моторе. Увидев, как вышла из подъезда Луцкая, помахал ей испачканной рукой.
— Не было контакта, — пожаловался, — едва нашел неисправность. Дай ключи, нужно помыть руки.
Часы лежали на прежнем месте, Рутковский спрятал их и аккуратно вымыл руки. Спустился на улицу — Стефа сидела за рулем и явно теряла терпение: ведь нужно было еще заехать за удочками.
— Чего хотел от тебя этот старый хрыч? — лениво поинтересовался Максим.
— Пустое. Мог подождать и до понедельника. Обычная канцелярская бюрократия, — ответила уклончиво.
— Чем старее человек, тем больше внимания уделяет своим маленьким делам.
— Угу... — подтвердила Луцкая. — Нечего делать, только время отбирает.
Они приехали на свое место около ручья в полдень. Стефа взялась разводить костер, а Максим, прихватив удочки и магнитофон, пошел рыбачить. Отошел за километр, вода здесь перекатывалась через огромные отшлифованные валуны. Рутковский приготовил удочки, но не закинул: присел под дерево, оперся на шероховатый ствол и включил магнитофон. Бобина задвигалась, она крутилась и крутилась, а звук не появлялся, только шуршала пленка. Максим подумал, что микрофон испортился, но зазвонил звонок и послышались не совсем ясные звуки — видно, пан Модест здоровался со Стефой в передней. Потом Луцкая, как Максиму и представлялось, преувеличенно патетично высказала свое восхищение по поводу визита Щупака — наконец, наверно, уселись так, как и предполагал Рутковский, потому что Стефу было слышно яснее — устроилась на тахте ближе к микрофону. Но и Щупака он слышал вполне прилично: присланная Центром аппаратура работала безотказно, и Максиму все время казалось, что он находится там же, в комнате Стефы, и Щупак только чудом не замечает его. Этот эффект присутствия ощущался настолько, что хотелось вмешаться в беседу, задать наводящий вопрос или уточнить неясное, вместо этого Максим иногда останавливал магнитофон и еще раз прослушивал наиболее интересные места.
Щ у п а к. Я потревожил тебя, Стефа, только потому, что приехал сюда по неотложному делу.
С т е ф а н и я. Конечно, пан Модест, я поняла это сразу и попросила вас сюда, так как сможем поговорить не таясь. У нас на Цеппелинштрассе...
Щ у п а к. Да, у вас микрофон на микрофоне. А наш разговор полностью конфиденциальный, и я надеюсь...
С т е ф а н и я. Пан мог бы обойтись без предупреждения.
Щ у п а к. Я уверен в тебе, Стефа, но специфика нашей работы требует такой строгой конспирации, что и лишнее напоминание никогда не помешает.
С т е ф а н и я. Возможно. Да вы могли проверить меня на деле, и не раз!
«Ого, — подумал Рутковский и еще раз прокрутил это место. — Выходит, моя Стефа сотрудничает с секретными оуновскими службами и пользуется их доверием. В конце концов, что же здесь удивительного? Недаром видел ее с Богданом, и проверка удавкой — ее рук дело».
Нажал кнопку и слушал дальше.
Щ у п а к. У нас нет претензий к тебе, Стефа, и мой приезд сюда — лучшее доказательство этого.
С т е ф а н и я. Можете рассчитывать на меня, пан Модест.