Горький привкус победы
Шрифт:
— Нет. Но я практически и не находился. Был вдалеке и не имел возможности подсказать Коле. А именно это и запрещено.
— Но если подходить формально?..
— Да. Меня могли выгнать. Просто нас знают. И простили отцу это небольшое нарушение.
— Но оно позволило вам все-таки пообщаться с сыном?
— Абсолютная случайность. В соответствии с правилами тенниса перерывы делаются только в матчах из пяти партий. После третьей. Тут же поединки трехсетовыми были. И по регламенту между партиями перерывы не более пяти минут. До туалета добежать в самый раз… А между геймами вообще девяносто секунд: едва успеваешь полотенцем обтереться да воды глотнуть. Только Коля упал в середине второго сета и якобы повредил покрытие. Но скорее всего, он просто споткнулся об уже имевшийся дефект. Дальше играть было опасно, и судья на вышке объявил технический перерыв для подготовки корта. Он тоже не больше десяти минут был. Только вы не думайте, я с сыном не общался, не подсказывал, так что правил не нарушил. Только воду принес, раз уж у них такой казус случился — не оказалось питья в холодильнике.
— Что за вода? Откуда вы ее взяли?
— Обычная минеральная вода. Она выписана была как раз для этого турнира и хранилась в складском помещении. Я знал где и принес по бутылке: сыну и Арику.
— Какая была вода и откуда?
— Откуда — это не ко мне вопрос. К организаторам. Там разные напитки были закуплены: тоники, кола, минералки нескольких сортов. Коле я принес «Перье», а Артуру ту, которую он всегда пил, «Полюстрово».
— Откуда вы знаете его вкусы? — Александр Борисович с трудом представлял пока, что нужно спросить, чтобы отравитель себя выдал.
— Я тренировал Асафьева, пока он не стал играть во взрослых турнирах. Там его взял Шульгин.
— Бутылки были закрыты?
— Да. С чего бы я брал начатые?
— И кроме вас к ним никто не прикасался?
— Откуда же мне знать? Но если вы имеете в виду тот период, покуда я шел со склада на корт, то никто.
— Что вы можете сказать о странном изменении хода игры?
— Не понимаю, что вы имеете в виду?
— Поначалу выигрывал Асафьев. Но после перерыва резко сдал и проиграл матч.
— Ничего не могу сказать. Лучше всех знал причины, конечно, Арик, но, увы. Можно спросить Шульгина. Но вообще-то такое в теннисе сплошь и рядом. Всегда кто-то выигрывает, кто-то проигрывает. Причины в готовности и настрое. И физическая форма важна, и психологическая устойчивость. Настроился, положим, Артур выиграть матч на одном дыхании — и ничто, казалось, его не могло остановить. А тут незапланированная пауза. Расслабился и уже не сумел сконцентрироваться…
К концу второго часа хождений вокруг да около Турецкий решился на блеф.
— Видите ли, Андрей Макарович, у нас есть достоверные сведения, что такие метаморфозы происходили с соперниками ваших детей и раньше.
— Не понимаю, о чем вы говорите?
— Ну что же. Надеюсь, что все-таки поймете. Следствие по делу о гибели Артура и Ариадны Асафьевых возобновилось. И мы будем вновь и вновь беседовать с вами, чтобы прояснить картину произошедшего.
— Вы полагаете, что я убил Арика с его женой? Больший бред придумать трудно! И что я теперь? Арестован?
— Нет. Не арестованы. И обвинение мы вам пока не предъявляем. Но просим серьезно отнестись к нашей беседе: ведь у вас единственного была возможность во время игры подсыпать Асафьеву препарат, замедляющий реакцию.
— А вы уверены, что непременно должны были подсыпать?
Турецкий, если честно, на все сто уверен не был. Он не сомневался в искренности показаний Грайнера и Камолова, но прекрасно понимал, в отличие от простых смертных, что виновность Баркова в злодеянии предстоит доказать процессуально. А объективных доказательств этой виновности в руках следствия не было. И это срабатывало тормозом. Не позволяло как следует надавить на тренера, припереть к стенке неопровержимыми фактами. Поэтому приходилось по пять раз задавать одни и те же вопросы, сверять ответы, пытаясь поймать подозреваемого на противоречиях. Но все было без толку.
Пришлось, взяв подписку о невыезде, отпустить тренера домой с повесткой о вызове на завтра.
— Давненько мы так душевно не сидели. — Слава Грязнов поставил пустую рюмку на журнальный столик, откинулся в кресле и пригладил ладонью с растопыренными пальцами абсолютно седой непослушный вихор. — Все некогда нам, да? У тебя дела, у меня заботы. Ты извини, что давно не проявлялся, но у нас тут всплыли новые отголоски прошлогоднего убийства в Питере. Вышли на след еще одного киллера. И моих ребят всех задействовали. А я ими рулю. Домой попадаю к полуночи. Сосисок отварю, пожую, никакого вкуса не чувствую — из чего их делают? — и в койку.
— Вот-вот, — печально поддакнул Турецкий. — И я.
— Э-э-э, брат… Генриховна, видать, недовольна…
Грязнов, слегка склонив голову, внимательно смотрел на друга.
Турецкий красноречиво молчал. Поскольку ясно понимал, что и сегодня дома он никуда не спрячется от осуждающего взгляда Ирины. И с тоскливой завистью осмотрел аскетичное убранство холостяцкой квартиры друга.
— Терпи. — Вячеслав Иванович был категоричен. — Сам же знаешь, она тетка хорошая. Упертая маленько, но у других вполне могут быть «тараканы» и покрупнее. Ты торопишься, совсем уже убегаешь? Нет? Я тебе быстренько поучительную историйку расскажу. У меня в молодости был закадычный, — Грязнов щелкнул пальцем по кадыку, — дружок. Ты не знаешь, я никогда не рассказывал. Много воды утекло… Мишка был мужиком что надо. Познакомились мы с ним еще в поезде, когда в столицу, в институты поступать ехали. И сошлись. Правда, он твердо решил стать воякой — это у него семейная традиция была — и держал экзамены в Дзержинку. Поступил Миша без проблем. И несколько лет мы виделись с ним почти каждые выходные. Он у меня одежду гражданскую хранил. Приходил в увольнение, переодевался. И мы еще с двумя сокурсниками моими вместе пускались во все тяжкие.
Этот парень был удивительно талантлив во всем, за что ни брался. Голова светлая. Руки золотые. Спортивен. Начитан. Писал стихи, на мой взгляд неплохие, хотя я к стихам — сам знаешь… Музицировал на фортепиано. Прилично рисовал. И очень любил жизнь во всех ее проявлениях. И жизнь его любила. И бабы.
Два года мы были в холостячестве не разлей вода. Погуляли, чего уж. Но из очередного отпуска, которые он проводил дома, в Барнауле, вернулся вдруг Мишка с красавицей женой. Первый из нашей компании. И пропал. Нет, никуда он не делся, естественно. Учился прекрасно. Блестяще выпустился, остался в адъюнктуре, защитился, преподавал… Но вот совместные воскресные загулы наши прекратились. Каждые выходные он проводил со своей Риммочкой. Сам по собственной воле взвалил на себя весь груз забот о жене. Приходя со службы, готовил ужин. Увлекся шитьем и одевал жену в наряды собственного изготовления. Пылинки с нее сдувал… Исполнял каждый каприз. Любил очень. Ей это нравилось… Ну и, естественно, разошлись наши дорожки. Я сам по себе. Со своей холостяцкой компанией. Они — сами. Никуда он без нее. А может, и она без него… Было это лет двадцать назад…
Не скажу, чтобы совсем связь наша прервалась. Раз в несколько лет я забегал к ним в общагу — ребятам долго не давали квартиру. Все время находились более нуждающиеся. Бардак, если честно. Неуютно было у них, да и отношения в семье казались натянутыми. Миша упорно тянул лямку педагога, считая это своим долгом перед Родиной. А Родине было не до него. Родина тогда перестройкой занималась. Жалованье задерживали на полгода. Римма — тетка весьма неглупая — устроилась в частное предприятие с долей иностранного капитала и фактически кормила семью. Однажды мы остограммились, и Миша шепнул мне, что запилила его драгоценная вусмерть. Почему, говорит, мужик семью не кормит, а я должна вкалывать, как лошадь пожарная?.. Сама же по вечерам допоздна задерживается. Под градусом приходит. По ресторанам ее водит кто-то…