Горькое похмелье
Шрифт:
– Пол… полковой врач в бригаде Ш-шкуро, – испуганно ответил офицерик. – Нед… недавно мобилизован!
– Хлопцы, это ж то, шо нам надо! – радостно воскликнул Нестор и обратился уже к доктору: – Жить хочешь?
– М-можно.
– Будешь служить у батька Махно! Только не вздумай сбежать! Под землей достану!
– А чего бежать? Мое дело людей лечить. Не белых или там красных. Людей.
– Такие твои слова мне в общем-то нравлятся… Не пойму только, чего у меня доктора не задерживаются? – спросил Махно. – Я ж до их хорошо отношусь. Врачей там, учителей – уважаю.
– Потому и не задерживаются, что вы людей делите на полезных и неполезных, – сказал осмелевший врач и дрожащими пальцами взял у одного из махновцев заботливо свернутую и даже уже зажженную цигарку. – Вы ж неполезных, я слыхал, уничтожаете.
– Уничтожаем эксплуататоров, всяких законников, судей, прокуроров, панов, офицеров… А шоб докторов – такого не было.
– Ну а доктор, он из какого сословия? Может, у него брат или отец в священниках, или в тех же юристах… или в панах, в офицерах… Люди разные. А вы всех сводите к сословиям. Чужие они для вас. Вот и не уживаются…
– Вредные твои речи, – покрутил головой Махно. – В другое время поспорил бы, а сейчас, за неимением времени, просто скажу: вредные.
Состав лязгнул и остановился.
Хлопцы внесли, передавая друг другу, нескольких раненных во время погони.
– Кой-хто ще дыше! – прокричали с насыпи.
Вновь лязгнув буферами, состав покатился назад, к Волновахе.
– Лечи, лекарь! – бросил Махно.
Шкуровский врач полез за ящик, достал саквояж, щелкнул замочком, открывая россыпь блестящих инструментов, пузырьки. Склонился над окровавленным махновцем. Товарищи раненого, искоса следя за работой доктора, набивали патронами винтовочные обоймы, матерчатые пулеметные ленты…
Глава пятая
Гуляйполе оправилось после налета «волчьих сотен» Шкуро. Люди научились жить и во время Гражданской войны, когда власти менялись чаще, чем погода. Село приобрело почти праздничный вид. Черные знамена, привычные анархические лозунги. Над кирпичным зданием заводского театра Кернера вывесили транспарант-растяжку: «Анархический привет предстоящему Съезду вольных Советов селян, солдат и рабочих Левобережья».
Дату съезда никак не могли назначить. Все зависело от Махно, без которого съезд никто не мыслил. А Нестор не мог покинуть Донбасс: в районе Волновахи и Юзовки продолжались вялотекущие бои, и перелома пока не могла добиться ни одна из сторон – ни белые, ни красные, к которым со своей дивизией примкнул Махно.
В Гуляйполе со всех окрестностей съехались посланцы сел и коммун. Даже с фронта Нестор отпустил многих своих черногвардейцев, и, впервые за последний месяц отмывшиеся и принарядившиеся, они наслаждались миром и тишиной. Звучали шутки, смех. Возле театра скопились брички, телеги, линейки и украшенные весенними степными тюльпанами тачанки. Довольно миролюбиво смотрелись на них пулеметы, установленные на застеленных коврами сиденьях. Лошади монотонно кивали головами, в их сбруе тоже торчали цветы. Отмытые, вычищенные бока лошадей лоснились: успели откормить.
Село по случаю предстоящего съезда напоминало ярмарку. Такое сходство придали Гуляйполю торговцы, которые вывезли на Соборную площадь свои нехитрые товары. Появились и цыгане с медведем, и даже шарманщик – с предсказывающим судьбу попугаем. Девчата кидали в перевернутый соломенный бриль медяки, попугай выдавал им билетики. Всем везло: «скорое свидание», «интересное знакомство», «счастливое замужество», «достаток в доме». Пахнуло мирным временем. Повстанцы привезли с собой немалые трофеи, деньги, платки, отрезы материи, сапожки… Война раздевает, война и кормит.
Вооруженные люди ходили кучками. Девчатки угощали их жареными семечками. Выздоравливающие махновцы выбрались из хат и лазарета на солнышко и, сидя на скамеечках, выискивали среди приехавших с фронта знакомых однополчан.
Тимош Лашкевич, которому Махно поручил заниматься организацией съезда, весь день носился по селу на тачанке, улаживая последние дела.
– Ну шо, Тимош? Когда батько прибудуть? – спрашивали его делегаты, едва он где-то приостанавливался.
– Скоро! Ожидаем! – неопределенно отвечал он.
Но вот он наконец сообщил:
– Батько выехав з Волновахи. З часу на час буде! Так шо займайте места, бо вси не помистяться.
У входа в театр встали часовые. Больше для порядка, поскольку никаких пропусков или мандатов ни у кого не было, они никого и не проверяли.
Делегаты потянулись к входу, усаживались, переговаривались, курили. Вскоре в зале дым плавал подобно туману.
Ждали Махно. Чтобы как-то заполнить это время, Тимош вывел на сцену девчат в нарядных платьях, в лентах и монистах, в красных сапожках, и они запели всем известные народные песни.
Бабы и девчата, потерявшие кормильцев, женихов, мужей, сидели в сторонке в черных платках, старались не мозолить глаза своим печальным видом. К похоронным вестям уже стали привыкать, не голосили на все село.
Гуляйполе переживало свой звездный час. Война, смертные весточки «с фронтов», волнение. Но люди были еще достаточно сыты, сносно обуты и одеты, оснащены всем трофейным и верили в близость невероятного прекрасного будущего.
Над шляхом, над степью, над станцией звучали душевные украинские песни.
На станцию Гуляйполе прибыли одновременно два поезда. Один из Бердянска или Волновахи, второй – с севера, из Екатеринослава или Лозовой.
Северный поезд, как обычно, привез толпы голодных людей, мешочников, рвущихся, несмотря на военное время, на более сытый юг, на хлеба. А поезд из Волновахи был литерный: паровозик да один классный вагон.
Из классного вагона первым выскочил Юрко Черниговский, за ним еще несколько хлопцев охраны, Сашко Лепетченко, Лёва Задов, а затем – мрачный, насупленный, уже осознающий и свое особое положение, и тяжесть ответственности батько Махно. Последней на насыпь спустилась Галя Кузьменко, легкая, подвижная, в кожаной курточке и, как и все, перепоясанная ремнями. Ее закадычная подруга Феня тоже получила короткий отпуск и вместе с ней приехала в Гуляйполе.