Горькое похмелье
Шрифт:
По залу прокатились возгласы возмущения: «Позор!», «Стыдобища!», «Геть красножопых!»… Аудитория – благодарнее не придумать! Дети…
– Но это доказывает лишь одно: большевизм в конце концов рухнет, и над всей Россией, а потом и над всем миром, как сейчас в Гуляйполе, поднимется черное знамя свободы и воли!..
Полнейший успех «московской делегации» выразился в том, что к сцене один за другим подбегали делегаты, жали руки, просто пытались дотронуться до Аршинова, Шомпера, Сольского, Волина, Зельцера… Московские умы! Светочи! Не какие-нибудь там доморощенные теоретики!..
Вечером
Сильно подвыпивший Зяма Сольский встал с чаркой в руках.
– Я счастлив! – произнес он со слезами на глазах. – Я счастлив! – И почти упал замертво, как от пули. Его тут же уволокли в одну из комнат и уложили на пышно взбитую перину. Тут это дело понимали.
Махно и Задов были, конечно, куда крепче московских гостей, и лишняя чарка для них – не пуля. Впрочем, один из московских гостей, молчаливый Зельцер, тоже держался молодцом. Втроем в углу стола они шептались.
– И шо, любую печатку можешь? – спрашивал Задов.
Зельцер открыл свой чемоданчик. Инструментов здесь было – как у хирурга. Штихели, бауммессеры, пинцетики, резиновые и березовые заготовки, а также образцы изделий: бланки, удостоверения, даже денежные купюры, включая большие, как носовые платки, русские «катеньки» и «петеньки».
– Шо, и гроши можешь?
Зельцер только усмехнулся.
– Ну а, скажем, типографське дело? В походе?
– «Бостонку» достанете – свободно. На телеге возить можно.
Махно и Задов переглянулись: золотой человек!
– А шо ж ты от большевиков ушел? – поинтересовался Махно.
– Так бюрократы… Селедочный паек… В семь на работу, в восемь с работы… И никакого творчества, свободы… Я же из анархистов к ним пришел! Можно сказать, на революционный огонек из-за границы прилетел! Был членом Американской федерации анархистов. Вот!
Зельцер достал из того же чемоданчика справку.
– Ну, справки ты нам не показуй! – добродушно пробасил Задов. – У тебе там небось есть и справка, шо ты – апостол Петро?.. Мы на тебя в работе поглядим, якый ты анархист!
Тем не менее он взял из зельцеровского чемоданчика большую сторублевую «катеньку», долго рассматривал ее на свет, поднеся к керосиновой лампе. В восхищении покачал головой:
– Красыво зроблено! Мастер!
Нестор вернулся в свою комнату далеко за полночь. Галина, услышав его шаги, поднялась: спала она почти одетая, с револьвером на поясе, только сапоги стояли возле кровати. Подкрутила фитиль лампы: огонек разросся, осветил внутренность комнаты, мало чем изменившейся с тех пор, как Нестор жил здесь с Настей. Повалился на постель.
– Галь! Неси холодную воду, рушник. Голова…
– Выпил много?
– Не… Тяжелый день, шо-то голова пошла кругом.
– Надо было контузию вылежать! – строгим голосом «учительки» сказала она. – Теперь будешь мучиться…
Галина наложила на его лоб мокрое полотенце.
– Не пойму, мы с тобой муж и жена или только боевые товарищи? – спросила она.
– Эх, Галка! Сам хочу мирной жизни, – произнес Махно. – Подожди трошки, все образуется. – Он помолчал немного, вновь заговорил: – Я, Галя, всех этих москвичей до тебя в агитпроп зачислю… Не! Пусть будет Культполитпросветотдел! Такого у большевиков нема! Один Волин чего стоит! Профессор, не кто-нибудь! Пускай нам пропаганду налаживают… Понимаешь, я давно понял, шо воевать только одним оружием – мало. Надо, шоб и слово участвовало. Говорят, слово может убить. Я, Галя, тоже знаю, шо слово может быть грозным оружием. От и пускай налаживают…
Нестор закрыл глаза.
– Ты меня до света разбуди, – попросил он.
– Куда ж ты? Отдохнул бы хоть день.
– Ты отдохни, разрешаю. Женщина все ж таки. А я… я в Волноваху. Там бои. Там я нужен.
– Боюсь я большевиков, – вздохнула Галина.
– Нема у нас, Галочка, других союзников, чтоб против эксплуататоров разом итти, – сонным голосом произнес Нестор. – И потом! Что такое настоящая война, я только сейчас понял… Небольшая у нас армия, а двенадцать подвод боеприпасу в день хоть удавись, а достань. Как если б в завод: угля не подали – гаси печи. Так и тут… А с большевиками договоримся. Они поймут. Жизнь научит. Придет мирный час, Галочка… Придет…
И он уснул, ощущая блаженный, успокаивающий холод полотенца.
«Ку-ку! – вскрикнула кукушка из своего оконца на размалеванных мальвочками ходиков. – Ку-ку!» Она словно издевалась над таким счастливым, политически выдающимся для дела мировой революции днем.
Впрочем, не для всех этот день был лишь политическим событием. Лёва Задов и Феня оказались в зале рядышком. И потом решили посидеть уже не в зале, а на улице, на какой-то чудом сохранившейся возле старой мазанки скамейке. Над ними нависала отягощенными ветвями большая старая черешня.
Подняв руку, Феня нащупала уже созревшую ягоду, протянула ее Лёвке. А тот, добродушно и басовито возражая, отдал ее Фене обратно как ответное угощение. Этот силач и жестокий боец казался сейчас безобидным увальнем. Феня сразу обратила внимание на этого огромного человека с плечами и шеей циркового борца. Но причина интереса заключалась, конечно, не в могучем сложении нового начальника разведки и контрразведки, а в его какой-то неподходящей для этой должности наивности и простосердечии. По крайней мере, Феня именно так его воспринимала.
Хохотушка и красавица углядела в Задове верного, надежного человека, настоящую опору. Но ни о чем серьезном не говорила, а, в соответствии с правилами игры, смеялась, задавала глупые вопросы, а потом, зная воздействие своего не сильного, но очень верного и переливчатого голоса, тихонько спела Лёвке несколько красивых малороссийских песен.
И еще тем понравился Фене новый махновский командир, что не приставал, как иные хлопцы, ссылавшиеся на торопливое военное время, не лез куда не надо. Он держал ее руку в своей тяжелой горячей ладони и лишь вздыхал.