Горная база
Шрифт:
«Не останавливайся, Раван, поторопись. Расскажешь командиру-шурави, где мы прошли и где свернули в маки, — ответил, не отрывая взгляда от Ландайсина, Алик. Он торопил мальчишку. Если их и засекли, остановившийся здесь караван мог и укрепить подозрения моджахедов, и навести на след. — И о кирязе под Ландайсином расскажешь», — добавил он вслед.
«Я не расскажу, я покажу», — упрямо настаивал мальчишка, погоняя мулов.
«Хорошо, мальчик, там видно будет. Ты только вначале расскажи. Командир сам решит…» — Алик догнал караван, смешался с ним и, улучив момент, стащил с мула свой тяжелый рюкзак и тоже скользнул в маки, оставив на тропе метку — выжатый из магазина Макарова патрон.
Когда караван покинул этот последний шурави, знавший родной язык Равана и так похожий на перса, мальчик-афганец оседлал переднего мула и пришпорил его пятками в непомерно больших кроссовках «Ботас» — ему купили их в Асмаре на компенсацию за убитого снайпером брата. События, невольным участником которых он стал, захватили его и преисполнили гордости. Теперь, с помощью шурави, он отомстит убийце брата так, что молва об этом разойдется по всему Нуристану, и о нем будут говорить «это тот Раван», как говорят об отчаянных мужчинах. Развьюченные мулы — шурави сняли с них тяжелые рюкзаки и оружие, — весело наддали ходу, а юный погонщик нежно нащупывал на груди пульку-талисман, заученно повторяя про себя те сказанные «русским персом» слова, что должен был передать в Чартази командиру шурави.
На взгляд мальчика-афганца, совершенно бессмысленные: «Когда дубовые листья высыхают, они чернеют». Но это ничего не значило. Многие суры из Корана, которые заставлял его заучивать деревенский муэдзин, тоже были ему непонятны.
Про дубовые листья ему просто надо было передать кому надо и по-быстрее. Он уже был на полпути — обходного пути — к Чартази. Но, как ни торопился и ни погонял под собой мула, за которым резво трусили остальные, выбравшись из седловины, по-мальчишески не удержался не оглянуться на фиолетовое марево макового поля. «Этим солдатам шурави везет», — подумал Раван. Когда эти маки цветут, они превращаются в сплошное одноцветное облако, от которого не отвести глаз — так оно завораживает. А зной заставляет облако дрожать и ходить так, что глазам становится больно смотреть на него. И в этом мареве никогда ничего не разглядеть постороннего. Вот почему солдатам шурави везло. С протоптанной караванной тропой было чуть иначе. Все поглощающий фиолетовый цвет тоже не давал ее как следует рассмотреть, а в седловине она и вовсе терялась для глаз наблюдателя, но на выходе из седловины на какое-то время и люди, и вьючные животные, оказываясь на линии горизонта, вырывались из фиолетового марева. Если бы Раван не сидел верхом на муле, а вел его, спешившись, под уздцы, он бы наверняка глядел под ноги и смекнул, что неспроста в месте выхода из седловины тропа вся побита точно кетменем, а седой валун расколот. И не поленился бы извлечь из каменного нутра пулю много крупнее той, что висела у него на шнурке.
Но мальчик-афганец сейчас не глядел под ноги, а из понятного любопытства осматривал дно седловины, пытаясь найти хоть какой-нибудь признак людей, притворившихся маками. И — какой восторг! — не находил. Ему тоже захотелось стать солдатом. Таким, как шурави, — дисциплинированным, уверенным в себе, спокойным. Не таким, как его соплеменники афганцы. Раван встречал их в Камдеше, куда он ходил в школу. И не помог побороть в себе чувства брезгливости к ним. Казалось, в военную форму одели и выдали новое оружие базарным менялам и торгашам, так и не объяснив, что такое армия, и не научив, разговаривая, не брызгать слюной. И, конечно же, он не хотел быть моджахедом. Не солдатское это дело убивать безоружных учительниц и детей. Еще более не хотел он быть трусливым царандоевцем, обиравшем декхан и прятавшимся при появлении боевиков в кяризы. И при этой его мысли, словно небо благословило благородное сердце мальчишки, — он еще не обратил взгляд на тропу впереди себя, — с того берега Ландайсина, от скалы над террасами вдруг стремительно отделились и протянулись к нему две светящиеся точки, а затем горное эхо разнесло по долине звук горного обвала. Прежде, чем Раван сообразил, что происходит, под ним дико дернулся и повалился на землю мул. А потом повалились остальные, забившись в предсмертных судорогах. Перепуганный мальчишка успел выбросить ногу из-под падавшей туши, но эта же туша, грозившая раздробить ногу своей мертвой тяжестью, спасла его. Крупнокалиберный пулемет бил по ней, пока не опустела снаряженная лента, и всю эту долгую минуту мертвое животное вздрагивало, как живое.
«Я еще жив?» — спросил себя мальчишка, боясь шевельнуться. В наступившей тишине явственно раздавался, перекрывая и шорох стеблей под ветром, и стрекот насекомых в траве, один новый здесь для ушей мальчика звук, напоминавший тиканье настенных часов в гостиной его господина Абдулхая Али. Это равномерно падала на пыльную тропу последняя вытекающая из перебитых артерий мула кровь. Вокруг было много крови и багрового мяса, из этого места Равану не терпелось побыстрей убраться, но дрожавшие ноги не слушались его, и тело тоже жило само по себе, стремясь глубже вжаться в землю, и это спасло мальчишку: место хорошо простреливалось. И пока второй номер снаряжал ленту, первый номер расчета, не меняя прицела на ДШК, с помощью бинокля обследовал место выхода из седловины. Коленки у главного пулеметчика моджахеда дрожали не меньше, чем у бачи Равана. Открыв огонь по седловине, он грубо нарушил последние наставления своего командира Махмуда Риштина. Это получилось непроизвольно. Он со своим напарником банально проспали и появление каравана из Чартази, и приезд долговязого радиста из Камдеша. Послеобеденный сон в горах — непреодолимый. Но застань командир кого-нибудь из них спящим, молча перерезал бы горло. Поэтому первый и второй номера спали по очереди. Но сегодня этим двоим повезло. Командир не проверял дозоров. Его занимала ожидаемая депеша, и они об этом знали. И когда пулеметная очередь расколола этот дремотный остывающий закатный мир, Махмуд вздрогнул. Он стоял с депешей в руках в самом низу, под маскировочной сеткой у входа в тоннель, а мотоциклист, стреляя выхлопами «Кашки» времен второй мировой войны, перепуганный пулеметной очередью, отзвук которой долго дробился в горах, непроизвольно вжал голову в плечи. Полевой командир Риштин посмотрел на скалу сквозь ячейку маскировочной сетки и увидел отблеск стекол, очень четкий в последних лучах заходящего солнца. Он все понял: это были его люди. Но он не понял, зачем они стреляли. Они что, ударились головой? И не успел выругаться.
Слева от пулеметного гнезда появилось, неотвратимо приближаясь к самому гнезду, несколько вспышек, а затем дремотный мир долины вновь раскололся, но на этот раз очередь была басистой — рвались гранаты. Пятый по счету выстрел, наведенный биноклем самого моджахеда пулеметчика, аккуратно лег в бойницу, разметав маскировавшие ее дубовые ветки и камни. Затем гранаты кучно укладывались в эту мишень, и над бойницей взметнулись части человеческих тел, оставляя на ржавой каменной стене темные влажные подтеки. Затем сдетонировал боекомплект, и бойница, как карнавальное колесо, понеслась разбрызгивать трассеры и зажигательные патроны. Теперь ничто не мешало полевому командиру Махмуду Риштину выругаться, — уничтожено их самое серьезное стрелковое оружие, оставшимся тоннеля не удержать. Но он был спокоен, потому что, не теряя времени, расшифровал, единственно грамотный человек в отряде моджахедов, депешу. Ему предписывалось покинуть позиции и возвращаться через границу на базу, не ввязываясь с противником в бой за тоннель.
…Вновь наступила тишина. И первый номер расчета АГС-17 Давуд Уманов тихонько запел: «Если б знали вы, как мне дороги нуристанские ве-че-ра…» Они с Пфайфером развернули агеэску сходу, как только ударил из скалы крупнокалиберный пулемет. Не сговариваясь, привели в боевое положение и навели на предположительную цель. Скорректировали по отсвечивающим линзам наблюдателя пулеметчика. И ударили прямой наводкой. Немец затаил дыхание, как снайпер, пока из коробки не был выпущен пятнадцатый заряд, — Пфайфер считал дымящиеся стреляные гильзы под треногой. «Молодец Уманов, — подумал он, — одиннадцать выстрелов в десятку. И в коробке что-то оставил, чтоб в спешке не перезаряжать».
«Дрепт сделает нам козью морду, — выдохнул Миха Пфайфер. — Нашумели!»
«Зато какая красивая работа. — Давуд даже наклонил голову набок, как хороший штукатур, любующийся готовой стенкой. Добавил: — Если бы азербайджанец с немцем упустили такую цель, я лично на месте командира отдал бы их под трибунал!»
Развернув агеэску к бою, они не успели выбрать позиции и только сейчас осознали, что за полминуты работы «Пламени» засветились не хуже тех пулеметчиков моджахедов. Оба на корпус возвышались над полем, а закатившееся за плато солнце уже не выдает оптику снайперов, и не слепит боевиков с калашами. Те могут расстреливать их хладнокровно, как в тире. И Давуда, и Миху прошиб холодный пот, точно они наступили на мину-лягушку. Давуд кивком головы указал Михе на ближайший пригорок, и они медленно, как это бывает во сне, и, не таясь — таиться было бесполезно — взялись за гранатомет и понесли за бугор в двадцати шагах. Им еще предстояло вернуться за рюкзаками, но они думали о другом: почему не стреляют? Укрывшись за пригорком и еще не отдышавшись, они долго вглядывались через призматический прицел гранатомета в скалу за Ландайсином. В ней кое-где выжигали каменные пробоины шальные бронебойно-зажигательные пули из взорванного боекомплекта станкового ДШК моджахедов, но людского движения не наблюдалось. Неужели пулемет и его расчет — это все, что противопоставили моджахеды их группе? Где остальные? Совершают обходной маневр? Готовят западню? А пулемет, вызывая огонь на себя, лишь отвлекал? По какой цели он бил — там ведь не было наших? И какие же у них на самом деле силы, если так легко пожертвовали такой огневой точкой?
Думали об этом и оставшиеся на плато.
«У них что, смертники появились? — неуверенно высказал догадку Донец поднявшемуся на плато Дрепту. — Уходят, а их приковывают к пулемету. Ты как думаешь, командир?»
«Зачем же было палить по безоружному мальчишке и горстке развьюченных мулов? — Ответил Дрепт. С плато картина происходящего просматривалась, как в Кабульском музее панорама Ахмада Риштина. — Из пушки по воробьям?..»
«Он жив, — сказал Донец, не отрывая глаз от окуляров, — отползает… Может, палили с досады, что поздно спохватились?..»
Или радиограмма из Камдеша изменила предписания, подумал Илья, но высказывать вслух мысль не стал. Зануда Донец, узнав, что был радист, не поймет, почему не перехватили и не допросили. Долго объяснять. И не хотелось. Дрепт приучился к тому, что логика — удел шахматистов — на этой войне часто мешает. Но даже и там, где она, казалось бы, просто необходима, ее элементарно ломает выступающий против мастера дилетант. Пока тот думает, дилетант бессмысленно гоняется за его фигурами, бездумно жертвуя своими. Шахматной партии дилетант не выиграет, но на доске нагадит. Было ясно одно. Если бы перемирие с Чартази моджахедами было бы нарушено, они бы не дали уйти Уманову и Пфайферу. Моджахедская пулеметная эскапада — недоразумение. Пулеметчики обкурились и стреляли на спор. Радиограмма из Камдеша предписания не изменила.