Горняк. Венок Майклу Удомо
Шрифт:
Глава вторая
Когда Кзума проснулся, солнце уже стояло высоко. Он замер, прислушался. Ни звука.
— Хочешь не хочешь, надо вставать, — огорчился он и укутался поплотнее. Но тут же вспомнил, что он в чужом доме, и откинул одеяла. Не ровен час еще кто-нибудь войдет, подумал он, а я в одной рубашке. Он вмиг оделся, впрочем, и надевать было особенно нечего. Натянуть штаны, и все дела.
Он открыл дверь, прислушался:
— Доброе утро! — позвал он.
Никто не отозвался.
— Доброе утро, — повторил он погромче.
Никакого отклика.
— Эй! — закричал он.
В дверь влетела пчела, закружила над его головой. Он замахал руками, но пчела не отставала. Опускалась все ниже и ниже. Того и гляди ужалит, дуреха, подумал он и выскочил из комнаты, захлопнув за собой дверь.
Дом был пуст. Миновав кухню, он вышел во двор. И тут услышал голоса. Голоса доносились с улицы. Он подошел к калитке, выглянул.
На улице сгрудились кружком люди. В центре кружка дико скакал и что есть мочи орал Папаша. Размахивая руками, он прыгал то на одной ноге, то на другой — выкрикивал старинные боевые кличи, танцевал древний боевой танец. Кзума улыбнулся, протолкался сквозь толпу.
В центре кружка шла драка: две цветные женщины тузили друг друга. Толпа держала пари, кто из них одержит верх. Большинство ставило на ледащую женщину, потемнее кожей, похожую на индианку. Звали ее Линой. Толстуху посветлее называли Пьянчуга Лиз — ее, похоже, не любили.
Толстуха повалила ледащую на землю, уселась ей на грудь. Ледащая, вцепившись толстухе в волосы, пыталась опрокинуть ее. Из глаз толстухи градом лились слезы. Ухватив за длинные пряди темных волос, ледащая оттягивала ее голову назад.
— Так ее! Так ее, Лина! — подзадоривал Папаша, в возбуждении катаясь кубарем по земле.
Еще рывок — и толстуха, выпустив горло ледащей, упала навзничь. Платье ее задралось, обнажив светлокожее тело.
Кзума опустил глаза.
Толпа взревела. Папаша гоготал, болтал ногами в воздухе. Из глаз его лились слезы.
Когда Кзума поднял глаза, ледащая уже оседлала толстуху. Левой рукой она стискивала горло толстухи, правой нашаривала туфлю за спиной. А найдя, размахнулась и что было силы опустила туфлю на толстухину голову. Брызнула кровь. Кзума выругался себе под нос. Папаша в порыве восторга колотился головой о землю. Толпа вновь взревела. Кзума раздвинул толпу. Ему не терпелось уйти. У него было тяжело на сердце, но почему, он и сам не понимал.
— А ну кончайте! — перекрыл рев толпы чей-то голос.
Кзума обернулся и увидел Лию. Толпа расступилась перед ней. Не глядя по сторонам, она прошла прямо к драчуньям. Глаза ее полыхали. Нагнувшись, она подхватила ледащую и легко, словно ребенка, отшвырнула от толстухи. В толпе раздался ропот.
Лия откинула голову назад, криво улыбнулась. Обжигая презреньем, обвела толпу глазами.
— Тут кто-то высказывался, — проворковала она. — А ну, пусть выскажется еще. Хочу знать, кто это такой смелый.
Прошла минута-друга я. Толпа затихла.
— Молчите, значит. Вот и славно. Но если кому-то, хоть мужчине, хоть женщине, неймется подраться или поглазеть на драку — вот она я. — Она постучала по груди кулаком. — Будет драться со мной.
Толпа стала молча расходиться. Папаша поднялся, шатаясь, заковылял прочь. Толстуха сидела, обхватив голову, — из головы ее лилась кровь. Она на глазах трезвела. Чуть поодаль от нее привалилась к стене ледащая.
— Глянь-ка! Сейчас ее белая горячка начнет трясти! — радостно загоготал Папаша, показывая на ледащую. Рот ее открылся, струйка слюны полилась на платье, пальцы скрючились в кулаки, она соскользнула по стене на мостовую, глаза ее остекленели, и если б не дрожь, пробегавшая по телу, можно было бы подумать, что это труп.
Лия гадливо сплюнула, подхватила ледащую на руки и унесла во двор. Кзума и Папаша пошли следом за ней.
— Принеси-ка мешок, — велела Лия.
Папаша принес мешок и расстелил его в тени. Лия положила ледащую на мешок, пошла к воротам.
— А ты чего расселась? — грубовато спросила она толстуху. — А ну иди сюда, смой кровищу со своей глупой башки.
Толстуха прошла во двор, подставила голову под кран. Лия набрала в кружку холодной воды, плеснула в лицо ледащей. По телу бедняги пошли судороги, она закрыла рот, бившая ее дрожь постепенно унялась.
— Она что, совсем расхворалась? — спросил Кзума, разглядывая ледащую.
Лия покачала головой, рот ее скривился.
— Когда-нибудь ее вот так прихватит и она больше не встанет. Она славная, они с Папашей два сапога пара. Нагляделась на жизнь, вот ее и тянет забыться… Ну, а ты-то как? Поесть хоть поел?
— Я спал, а когда проснулся, увидел — в доме никого, вышел на улицу, а тут драка. Скажи, Папаша всегда такой? Драки он любит, а сам-то он дерется?
— Для начала мы поедим, потом потолкуем, а уж потом Джозеф поведет тебя показать город, ладно?
Кзума прошел за ней в дом, сел и стал смотреть, как она готовит. Для такой крупной женщины двигалась она на удивление легко и изящно. Рослая, сильная, с крепкими крутыми бедрами. Когда она, склонясь над очагом, следила, чтобы мясо не пригорело, Кзуме чудилось, что она вновь стала самой обычной женщиной. Такой же, как накануне вечером, когда рассказывала о своем муже, которого засадили в тюрьму за то, что он убил наглеца, осмелившегося пристать к его жене. Кто ее разберет, эту женщину. Он замотал головой.