Город Анатоль
Шрифт:
Но тетка Гершун сидела с бледным лицом и даже глаз не поднимала. Она всё еще злилась и упорствовала: не могла простить Гершуну, что он ушел только потому, что она единственный раз поколотила его кнутовищем, единственный раз за все пятнадцать лет, что они прожили вместе.
— Слышишь, как он играет? — говорили женщины. — Это он! Слышишь: «Пупсик, глаз моих отрада».
Три дня подряд слушала матушка Гершун «Пупсика», — дольше это никто не мог бы вынести. И она наконец отправилась к карусели в сопровождении обеих женщин. Это были те самые соседки (одна с зобом, другая седая и тощая, как кочерыжка), которые когда-то так разозлили матушку Гершун своим смехом. И в самом деле: это был он, ее Стефан!
— Стефан, Стефан! — крикнула она.
Еще немного, и она угодила бы под крутящуюся карусель.
Электрическая
— Стефан, Стефан!
Но Стефан пролетел мимо, и труба хохочет уже на другой стороне: «Даром мне других не надо!»
— Стефан, Стефан! — и опять матушка Гершун ринулась к карусели.
— «Пупсик!..» — и Стефан уже промчался мимо. Матушка Гершун совсем пала духом, соседки отвели ее домой. Затем они пустились обратно, в роли посредниц. Ведь это не годится, чтобы он так позорил свою жену! Однако добраться до Гершуна было не так-то просто. Электрическая шарманка наводила на женщин страх. Это было настоящее чудище. Но все-таки соседкам удалось смягчить Гершуна. Он был не злой человек. Он великодушно согласился выпить у жены чашку кофе, но только при условии, чтобы ему было разрешено привести свою кассиршу. Тетка Гершун передала ему, что он может спокойно привести с собой эту даму.
И вот Гершун явился в своем костюме в крупную клетку и с этой вертлявой барышней. Тетушка Гершун наготовила пирогов. Она плакала, разливая кофе, и говорила черномазой кассирше:
— Кушайте, прошу вас, сударыня, кушайте, пожалуйста!
Гершун говорил очень мало. Затем он щелкнул крышкой золотых часов и сказал, что им пора идти на ярмарку. Так произошло примирение между Гершуном и его старухой. Но дальше Гершун не шел. Пока адвокат добьется, чтобы суд рассмотрел требования матушки Гершун, сам Гершун будет уже далеко отсюда. Он ведь ездит со своей каруселью с ярмарки на ярмарку. Извольте-ка его поймать! Гершун раз навсегда поклялся ничего не платить жене.
— Меня побили кнутовищем, и мне же платить?! Где тут справедливость?
Нет, этого кнутовища он никогда не забудет. Скажите пожалуйста! За пятнадцать лет один-единственный раз он напился, один-единственный раз! А ведь он купил у Яна из Комбеза эту кобылу, что останавливалась перед каждым трактиром. Но хоть Гершун и хвастался почем зря, не все в его жизни было так уж гладко и хорошо.
Через несколько дней все заметили вдруг, что у Гершуна на лбу огромный кровавый шрам. Это он свалился с карусели. Дело в том, что карусель была с секретом. В электрической шарманке была маленькая полка, и на полке Гершун держал бутылку коньяку. Исполнив «Пупсика», он обычно испытывал усталость и делал глоток из бутылки. И так шло с четырех часов дня до полуночи. Пока он был трезв, он стоял между вздыбившимися конями всегда на одном и том же месте, но, как только начинал пьянеть, выходил на самый край карусели, и чем больше он пил, тем смелее становился. Он стоял, выставив носок сапога за край мчащегося диска, и трубил своего «Пупсика» на удивление народу. Порой случалось, что он вдруг терял равновесие и срывался с карусели. У него уже был некоторый опыт, как нужно падать, но вечно это ему не будет проходить даром. Стефан, Стефан, берегись, когда-нибудь мчащийся диск раздробит тебе череп!
Да, вот что сталось с Гершуном, он теперь совсем барином заделался. Каждый вечер он бывал в «Парадизе», разглагольствовал там, но никого не угощал. И с девицами больше не заигрывал. Из прежних девиц здесь осталась только черненькая француженка. Она надеялась получить от Гершуна, как и в прошлый раз, полтораста крон — mon dieu, mon dieu Ссылка17 , но из этого ничего не вышло, так как вертлявая кассирша сидела рядом с Гершуном и он не смел даже взглянуть на француженку.
17
Боже мой, боже мой (франц.).
XV
В северной части города горела одна из скважин. В Анатоле это давно уже никого не трогало. Каждые две недели где-нибудь загоралась нефть. Неприятно было только
Целую неделю горела скважина, и только на восьмой день удалось потушить пожар. Оказалось, что нефть почти вся выгорела. Добыча была мизерна. С этого дня Борис уединился в своем доме. Его почти не видели в городе. Это несчастье подкосило его. Всё было против него. «Боги против меня!» — мрачно сказал он. Скважина номер тридцать два выбрасывала ежедневно почти три железнодорожных поезда нефти, и Борис, который совсем было пал духом, снова начал надеяться. За несколько дней все могло бы измениться, счастье должно же когда-нибудь улыбнуться им! Но скважина выгорела!
«А вот Янко, — думал он, — этому во всем везет. Во всем!» Мисс Сильверсмит уехала домой в отпуск. Ему пришлось уволить нескольких директоров и инженеров, и печать резко нападала на него. А теперь это несчастье с номером тридцать два! Какие-то негодяи, действовавшие через своих подручных, подожгли нефть, — он был в этом твердо убежден. «Анатолийская нефть» только и ждет, чтобы погубить его. Эти молодчики не отступят ни перед чем.
Борис позвонил и приказал подать ему виски и подложить дров в камин. Вечера стояли уже холодные. Его голос звучал, как всегда, спокойно и тихо, ничто не выдавало страшного волнения, которое он испытывал, только его холодное холеное лицо было бледным. Он долго сидел перед камином, вытянув ноги и глядя в огонь. Он всё видел в игре пламени: свою судьбу, свой закат. Вот плывет яхта сэра Джона: там сидят за ленчем. Борис видит Мери; она склоняет голову над тарелкой, ест финики. Солнечный луч искрится в ее светлых волосах... Мери лежит в голубых широких брюках в кресле на палубе. Ее маленькие загорелые ноги засунуты в плетеные сандалии, ногти на ногах подкрашены красным лаком. Подходит сэр Джон и садится рядом. Он говорит с ней. Борис видит, как движутся его губы. Он узнаёт по движению губ, что они говорят по-английски. Он даже слышит, что именно говорит сэр Джон, только отдельные слова он не может разобрать. Сэр Джон всё еще носит свой солитер на мизинце левой руки. Зеленый огонь вспыхивает в нем при каждом движении руки. Может быть, он подарит Мери на память это кольцо, или старинные китайские чаши, или черную вазу Уан-ши, которая стоила пять тысяч фунтов. Мери любит знаки внимания. Разумеется, ее любовь нельзя этим купить, но все же ей нравятся подарки. Сэр Джон до сих пор пользуется успехом у женщин, хотя ему за шестьдесят. Может быть, Мери уже отдалась ему, как знать? Вот она смеется. Если бы Борис был с ней, она, может быть, отдалась бы ему. А может быть, и нет, как знать? У Бориса сжалось сердце. Пламя в камине задымило. Мери и Джон исчезли. Ах, какой всё это вздор!..
Борис ясно сознает, что у него нет спасения. Знаки на рассыпающихся поленьях говорят слишком ясно. Он привык жить широко, таков его стиль. Первоклассные отели! Он не может есть, если лакеи плохо вышколены, лучше он будет голодать. Спальные вагоны, каюты первого класса, выхоленные, утонченные женщины, театры, званые обеды — вот его мир. Если «Национальная нефть» рухнет, что с ним будет? Кто он такой? Мелкий помещик, который не в состоянии даже платить проценты за свои обремененные долгами имения.
Его жизнь кончена. А ведь он мечтал стать консулом его величества британского короля! Его всегда интересовал только политический момент, только политический курс его страны. Иначе он никогда не оставил бы своей должности при посольстве в Лондоне. Он потерпел крушение, погас, как задутая свеча, умер. Он перестал быть европейцем. Берлин, Париж, Лондон — все куда-то кануло. Поезда-люкс, отели, театры, женщины, Мери — все в прошлом!
Борис осушает стакан и встает. Он очень худ и бледен, но лицо его спокойно и сосредоточено.