Город Бездны
Шрифт:
Фуникулер плавно взлетел, чуть слышно пощелкивая рычагами, словно над нами с бешеным проворством орудовала спицами невидимая вязальщица.
– Что он имел в виду, когда говорил о космосе? – спросил я.
– Есть такое местечко под названием «Убежище». «Карусель» на высокой орбите, – ответил Воронофф. – А какая вам, собственно, разница? Рассчитываете на прогулку?
Кто-то в этом Городе уже говорил мне про «Убежище». Но в связи с чем?
– И что случится, когда мы туда прибудем?
– Об этом известно только господину Рейвичу. Вы тоже узнаете. Можете считать это переговорами. Только не хвастайтесь, Мирабель, что припасли пять тузов в рукаве. Насколько я знаю, вас выпотрошили подчистую.
– Ну, парочка джокеров еще осталась.
Боюсь, я был не более убедителен, чем пьянчужка, похваляющийся сексуальными подвигами.
Я глядел в боковые окна, за которыми таяла полупрозрачная друза Эшер-Хайтса… и вдруг обнаружил, что другой фуникулер – не тот, что принадлежал Зебре, – следует за нами на почтительном расстоянии, выбрасывая до отказа рычаги.
– И что теперь? – осведомился я, игнорируя ближайшего ко мне тяжеловеса. – Воронофф, ваша игра закончена. Придется поискать себе новое развлечение.
– При чем тут развлечения, идиот? Все дело в боли.
Воронофф наклонился ко мне, навалившись могучим торсом на стол. Он походил на Рейвича, но и жесты, и пластика, и манера речи разительно отличались. Ни малейшего намека на акцент Окраины Неба и аристократические манеры.
– Все дело в боли, – повторил он. – Когда получаешь удовольствие, боль уходит. Понятно?
– Не совсем, но продолжайте.
– Вам кажется, что между скукой и болью нет ничего общего. Это потому, что вы подвержены боли лишь иногда – можно сказать, принимаете ее малыми дозами. Вам не знаком ее истинный вкус. Разница между вашей и моей скукой – все равно что между снегом и жидким азотом. Суньте руку туда и туда, и вы почувствуете эту разницу.
– Скука – не стимул.
– А вот я в этом не уверен. Во всяком случае, есть определенная зона человеческого мозга, она отвечает за ощущение, которое мы называем скукой. С этим вы не поспорите. По логике, такую зону должен активировать некий внешний стимул, как зрительную или слуховую зону… – Он поднял руку. – Я предвижу ваше возражение. Среди моих талантов есть и способность к предвидению, можно сказать, это один из симптомов моего состояния. Я нейронная сеть, изначально столь хорошо воспринимающая то, что положено воспринимать, – ей даже не пришлось развиваться с годами. Ладно, вернемся к нашей проблеме. Несомненно, вы собирались сказать, что скука – реакция не на стимул, а на отсутствие стимулов. Скажу вам так: отсутствие стимулов – тоже стимул. Вы слышите тишину между нотами, а я – музыку. Вы видите черный узор на белом, я вижу белый на черном. Более того, я фактически вижу оба узора сразу. – Он снова усмехнулся, точно маньяк, который много лет просидел в темнице, закованный в цепи, и теперь ведет философскую беседу с собственной тенью. – Я вижу все. Да иначе и невозможно, когда достигаешь моей… как бы это выразиться… глубины опыта.
– Вы законченный псих, угадал?
– Я был психом, – подтвердил Воронофф, явно не оскорбившись. – Прошел через безумие и оказался по ту сторону. Теперь безумие для меня такое же скучное состояние, как и здравомыслие.
Разумеется, он не чокнутый, по крайней мере не буйнопомешанный. Иначе не представлял бы интереса для Рейвича в качестве приманки. Воронофф обязан сохранять определенную связь с реальностью. Почти уверен: я никогда не пребывал в подобном состоянии, хотя был по горло сыт скукой. Но отказывать этому человеку в абсолютном самоконтроле – значит подвергать себя смертельной опасности.
– Вы могли бы положить этому конец, – вежливо посоветовал я. – Организовать самоубийство в вашем городе легче легкого.
– А чем еще он и такие, как он, занимаются, по-вашему? – вмешалась Зебра. – Нет, у них это не называется самоубийством. Просто вдруг человек проявляет нездоровую тягу к приключениям, в которых крайне сложно уцелеть, – например, прыгает в газовый гигант или сводит знакомство с затворниками.
– Почему бы и нет, Воронофф? – Настал мой черед улыбаться. – Хотя погодите. Вам это почти удалось, правда? Став Рейвичем, вы ведь надеялись погибнуть от моей руки. Вполне достойный способ избавиться от боли. Мудрый бессмертный старец сражен пулями чужака-головореза, после того как принял облик беглеца, которому грозит опасность…
– Сражен несуществующими пулями? Вот это был бы номер, Мирабель! Право слово, я бы жизни не пожалел, чтобы такое увидеть.
– Очко в вашу пользу.
– Одно «но», – заметила Зебра. – Вы отдаете себе отчет, что чересчур вошли во вкус? – заметила Зебра.
Воронофф посмотрел на нее с плохо скрываемой злобой:
– Во вкус чего, Тарин?
– Вам понравилось играть роль добычи? – произнес я за Зебру. – Ведь это действительно облегчало вам боль?
– А вы много знаете о боли?
– Нет. Скажите честно, Воронофф, разве она не права? Впервые за многие годы вы вспомнили о том, что такое настоящая жизнь. И принялись рисковать напропалую, стремясь удержать остроту ощущений. До сих пор вас ничто не удовлетворяло, я прав? Даже прыжки в Бездну. Слишком слабые ощущения.
Воронофф глядел на нас. И глаза у него горели.
– А на вас когда-нибудь охотились? Вы хоть представляете себе, что это такое?
– Мне довелось испытать это сомнительное удовольствие, – признался я. – И совсем недавно.
– Я говорю не о вашей «Игре», – процедил Воронофф с безграничным презрением. – Подонки охотятся на подонков – к присутствующим это, разумеется, не относится. Выбрав на роль дичи вас, Мирабель, они настолько перестраховались, что с равным успехом могли бы завязать вам глаза и влепить пулю, не дожидаясь, когда вы сделаете хотя бы шаг.
– Забавно, но я готов с вами согласиться.
– Все могло быть иначе. Если бы они решили играть честно и дали бы вам уйти подальше, прежде чем начинать облаву, – чтобы ваша смерть не была настолько неизбежной. Если бы позволили вам найти убежище и затаиться там. Совсем другое дело, вы согласны?
– Почти, – ответил я. – Все же есть одно «но»: я бы не пошел на это добровольно.
– Как знать. Если бы «Игра» того стоила, если бы вас ожидала награда. Если бы вы думали, что уцелеете.
– А чем вознаградили вас, Воронофф?
– Болью. Это освобождение. Хотя бы на несколько дней.
Кажется, я о чем-то спросил и, похоже, даже успел получить ответ – то ли от Зебры, то ли от угрюмого амбала с пистолетом, здорово смахивающим на дубинку. Более или менее отчетливо я запомнил лишь случившееся через несколько секунд – связующие моменты полностью стерлись из памяти. Сначала вспышка света и волна жара: фуникулер, следующий за нами, открыл огонь. Потом пронзительный визг, с которым взрывная волна вскрыла кабину, словно консервную банку. Начинка фуникулера – механизмы из металла и пластика – испарилась в огненном облаке. Кажется, несколько секунд после этого мы падали: перебитые и искореженные выстрелом рычаги уже не цеплялись за тросы.