Город, которого нет

Казарновский Марк Яковлевич

Мир открывался. Утро. Вениамин вышел во двор и вдруг что-то так остро уколола его в самое сердце. Даже более. Задело и душу. Веня не понимал ещё многое, но вдруг почувствовал, как он тоскует по своему дому в Кёнигсберге, по дворикам и добротным кирпичным стенам, укрытым плющом и украшенным розами. Ему на миг показалось, что никогда он уже не увидит свой родной город, улицу. Своих ребят – Файла-байтла, Арона, Моню-косого. И Басю не увидит. «Верно, забудет она меня», – подумал Венька.

И с удивлением смотрел на дворик. Ещё бы, как много неожиданного и абсолютно непонятного для его совершенно еще не окрепшего немецко-еврейского мозга каждый день и каждый час приносит этот дворик перед бараком. В котором «временно» расселилось семейство Фогелей.

А двор ежечасно раскрывал всё

новые и новые странности жизни. Советской. Счастливой и без всякой эксплуатации. Перед окнами каждой семьи росли цветы. Это вроде бы был маленький клочок жизни, о которой так мечтали свободные россияне. Да где там, никакого такого земельного надела никто никогда из них не получил, за исключением известного, что уж получит каждый, переходящий в иной мир.

Но Веню пока эти высокие материи особо не затрагивали. А удивляло его, что каждый клочок земли перед окнами был огорожен. Напоминаем, барак одноэтажный, да старый, уже окна потихоньку вместе с бараком стали ближе к земле. Оградки были железные. Оказывается, это спинки кроватей. Заржавленные, со свинцовыми шариками и погнутыми прутьями, спинки тихонько взывали хозяевам – покрасьте нас, хотя бы. Как же, как же! Вот такие ржавые загородочки «охраняли» полметра земли, на котором перед окнами буйно краснела герань, голубели незабудки, примулы и главное – в осень рдели астры. Да, это было красиво, но ржавые кроватные спинки здорово диссонировали с буйством цветов перед окнами.

Приглядевшись внимательно, Венька обнаружил и другую особенность воспроизводства цветов местными жителями. То есть, никаких грядок и в помине не было. Перед каждым окном находились уже вросшие в землю чайники с оторванными носиками, тазы с пробитыми днищами, кастрюли, даже детские ванночки. Все они с проржавевшим дном, из которого бойко, споро и радостно вырывалась на свет это красота: незабудки, астры, примулы, колокольчики. Ну и герань – конечно.

Увидел, к своему удивлению, и три – четыре ночных горшка. Все голубого почему-то цвета, с разбитыми и ржавыми днищами, из которых выглядывали ярко-красные головки маков. Нет-нет ни понять, ни забыть такого способа ведения палисадного хозяйства Венька не мог долгие годы.

Во дворе жили активной жизнью ребята. Многие – Вениного возраста. Поэтому знакомство состоялось быстро. Просто компания ребятишек подошла к стоявшему задумчивости Вениамину и видно главный грубовато спросил:

– Чё, немец, нравится? – И он широко повел рукой, даря Веньке и двор с бельевыми веревками, и палисаднички и даже до нельзя вонючую будку общественного туалета, которую в конец загадили местные жители.

Венька ответить не смог. Ещё так быстро не ложились в него русские подчас странные фразы, типа «башню клинит», «ботало», «брать на понт» 12 , да и так далее, без остановок. Этот набор непонятных слов беспрестанно менялся, и Веня решил для себя просто – помолчать. А тихий мальчик, стоящий чуть в стороне, неожиданно сказал:

12

Башню клинит – голова не соображает (жарг.). Ботало – язык (жарг.). Брать на понт – брать на испуг (жарг).

– Ты, Жека, его на понт не бери. Он ещё и по-нашему, видно, не силён.

Звали мальчика Игорь.

Вот так и познакомились. И стала компания дворовая надолго близкой и уж точно, ежели откуда-нибудь грозит опасность – ребята тут как тут.

Но были и особенности. Совершенно непонятные Вене, всё детство проведшего на улице Синагогенштрассе в тихом, но славном городе Кёнигсберге. Нет, это уж точно не друзья детства Евсей, Алик, Герш, Файтл, Мендел. Совсем другой мир. Впрочем, Венька так ещё рассуждать не мог, но уже чувствовал.

Удивительно, но почему-то эти новые друзья почти каждый стремился показать, что именно он сильнее других. Все хотели подраться и всегда искали, не идут ли по улке пацаны иных дворов. А ежели идут, то уже драться – обязательно. Правда, иногда перед дракой Жека давал команду:

– Ты, немец, с нами не ходи.

Прозвище «немец» так и прилипло к Вениамину. И хоть он не особенно активно объяснял, что он вовсе даже еврей, но Арик и Жека, да и Сашка покровительственно говорили:

– Это ты, Венька, для других – еврей. А для нас немец. Прям – натуральный.

А Венька все старался изучать Москву. Новый город, в котором, как со вздохом говорила мама, теперь приходится жить.

Постепенно Москва 1920–1930 годов пробиралась к Веньке. И иногда по утрам он уже не ждал крика чаек на мостах речки Прегель. А слушал гульканье голубей, которых спозаранок Витька Безлепка начинал гонять в нашем, уже нашим, Аптекарском дворе.

И подъём с жестковатого диванчика был в радость. Можно сразу украсть у Минны кусок тёплого каравая.

– Ах ты, зеер шлехт 13 малчишка! – Ругалась, краснея, Минна. Было от чего краснеть. Опять молодой пожарник топал мимо окон Фогелей. Ну кто думал, что суждено милой, стройной Минне найти свое счастье в этой забытой богом Московии, да еще в Аптекарском, где до сих пор не может она, нежная и стеснительная Минна приспособиться к литровой банке и ведру. Да ещё без крышки.

13

зеер шлехт – очень плохой (нем.).

А печь уже топилась. Слышался стук копыт. Тянули битюги телеги в Лефортово. И вовсе не в тягость было, когда мама отправляла Веньку на рынок. Конечно, что рядом. С названием – Немецкий. И запахи капусты разных засолов витали по всему кварталу. Тут же тебе дадут глотнуть и рассола. А уж огуречный рассол – нет ничего лучше. Правда – есть ещё рыба сельдь. Конечно, это не наша, балтийская, а какая-то большая, из-под Мурманска. Или из Каспия – называется залом. Мама ахала: Бог мой, чего только нет в этом СССР.

А рынок лил молоко из крынок. Или продавал топлёное с такой пенкой, что сразу хотелось петь и плясать. Да и пели. И плясали. И гадали. Цыгане. Над крышами палаток трещали крыльями голуби.

А бублики. С тмином. Маком. Корицей. Нет, невозможно забыть этот ставший родным «Немецкий», а на самом деле уже «Бауманский» рынок. Идёт Венька, нагруженный снедью к себе в Аптекарьский. Мимо редко-редко да грузовик завода АМО.

Сейчас придёт во двор, там уже ребята ждут гулять. Или на Лефортовы пруды – купаться. А то ещё заманчивее, хоть и немного жутковато, это пойти с пацанами на Немецкое кладбище, что в Лефортово, совсем рядом. Строгие могилы немецких чиновников и генералов, а в глубине, среди огромных деревьев, родовые склепы. Но уже рэволюция свершилась. Значит склепы разрушены. Гробы перевёрнуты. Все ходили слухи о несметных сокровищах в этих склепах. Как же! Но зажечь ночью костерок, да пригреться на матрасе под боком у усопшего давным-давно статского советника Даниеля Клугера – милое дело. Неожиданно Веня припомнили стихи:

«… Ты пройдись сперва базаром,Выпей доброго вина,А потом в домишко старомМать увидишь у окна.Ты загляни ей очи прямо,Так, как ворон мне глядит.Пусть не знает моя мама,Что я пулею убит.Мать уронит свой кувшин.И промолвит: – Ах, мой сын!И промолвит: – Ах, мой сын…» 14

Он еще не знал, что в кратком плену, в кровавом 1941 году будет всё время это стихотворение шептать. Тогда, заплывающий болью и гноем от разлагающегося тела, он твердо думал – всё, верно я уже умираю. А мама так и не узнает. К счастью – выжил.

14

Давид Самойлов.