Шрифт:
Представьте: например, вы жили в каком-то месте, которое теперь стало заграницей. Вы уезжали ненадолго, а когда вернулись домой, то оказалось, что вернулись совершенно зря. Поскольку вам как представителю нетитульной нации больше оставаться в родном городе нельзя — теперь это опасно для вашей жизни.
Или, например, там, где вы жили в детстве, теперь Чернобыль, зона, из которой всех вывезли. И вы не можете туда поехать в отпуск, увидеть свою школу, детский сад и тех людей, которые вас еще во-от таким маленькими помнят. И родины у вас теперь, считай, что нет.
Или, представьте, вас сажают в
Муж сказал мне, что это он нас с детьми эвакуирует, и тысячи человек в эту минуту завидуют мне, что я отсюда уезжаю.
Города-то все равно уже — считай, что нет. Или почти нет. Скоро не будет, — так он говорил.
Мой город — это пламя свечи в воде. Случалось ли вам ложиться в ванну при свечах? Такое чувство, что ложишься в гроб. Детей я наловчилась купать при свечке, а мыться сама так и не смогла привыкнуть. Смотришь в черную воду, где должны быть твои руки, ноги — а там огонь.
У нас часто не было света, и все знали — не завезли угля. Его надо экономить.
В городе много чего не хватало, и многое кончалось прямо на глазах с катастрофической быстротой. так что он рисковал вот-вот стать городом, которого нет. Я не знаю, каким он стал с тех пор, как я уехала, и, кажется, разъехались по разным городам все мои знакомые. Сейчас мне трудно даже сказать, чем он был раньше, когда я еще жила в нем.
С чем его сравнить?
Однажды, пока я шла по улице, у меня сочинилось само собой:
Ни на что не похожий город — В нем и воздух другой, и дети, И собака священной коровой Через площадь идет на рассвете.Но, может быть, кому-то собаки не казались священными коровами. Их ели, а Индии коров не едят.
Бомжи ели — их называли бичами — и корейцы ели.
Корейцев было в городе полно.
У соседки пропала такса Роби-Роби, и она грешила на корейцев.
Но пока собаки были еще живы, они ходили всюду — большие, наглые или равнодушные ко всему вокруг. Машины пропускали их. Горожане спокойно шли через скопления ощерившихся четвероногих. Бояться считалось дурным тоном.
Только однажды я не на шутку испугалась. Так, что внизу живота как будто что-то взорвалось. В четыре часа утра я вышла из детской больницы. Собачья стая тут же окружила меня в полной тишине. Я вскрикнула. Откуда ни возьмись появился человек — бич, что ли? Он отогнал собак. Они его сразу послушались. Я поблагодарила и пошла на остановку.
Солнце уже шпарило вовсю.
Когда стоят белые ночи, раннее утро — уже день.
Я шла по ослепительному солнцу совершенно пустым городом, переходя дороги и площадь там, где мне вздумается. Если бы я хотела, то могла бы танцевать на каждом перекрестке.
Отчего-то я подумала, что могла бы здесь танцевать. И это не показалось диким. Хотя в больнице лежал мой сын. Я ночевала у него, чтобы ничего не случилось за ночь, а рано утром ехала кормить дочурку. Я кормила грудью. Муж шел в институт, а мы с дочкой спали до обеда, а вечером я снова ехала к сыну. Ему делали уколы. Не те, что было надо, а те, что удалось достать. Ему кололи то, что завезли с материка.
Врач объясняла
Но я знала, что все зависит от меня. От того, буду ли я и дальше ночевать в больнице со своим двухлетним сыном, а с первым автобусом ездить кормить дочку. От того, насколько меня хватит. А меня хватит на сколько угодно.
Я знала, что держу ситуацию в руках.
Автобуса всегда ждали одни и те же люди. Несколько рабочих с ТЭЦ. Они знали, сколько в городе угля. А потому казались самыми значительными из всех, кого я видела. И потом, стриженая востроносенькая женщина в юбке, по виду — служащая, — но почему она должна вставать так рано? И потом, еще был один военный, я не разбираюсь в званиях. Он каждое утро ехал с первым автобусом в военный городок. Откуда-то я знала, что он ночует у любимой женщины.
Мы знали друг друга в лицо, но никто никогда ни с кем не говорил. Только здоровались. Со мной тоже все стали здороваться. И если кто-нибудь из нас опаздывал на остановку, водителя просили подождать.
Наверно, когда мой сын поправился, в первое время мои бывшие попутчики просили водителя подождать меня, и, не дождавшись, гадали про себя, куда же я могла исчезнуть. Хотя, может, про меня тоже все они откуда-то все знали?
Дети болели часто, и среди врачей были такие, которые на все родительские вопросы отвечали одно: вам надо уезжать. Хотите, чтобы у вас был этот ребенок, чтобы он жил дальше, рос — выбирайтесь на материк. Наши места не предназначены для детей. Они вообще не предназначены, чтобы здесь жить.
Я в это долго не верила. Живем же!
Журналист Миша Иванов вернулся с материка и удивлялся, сколько там стариков.
— Мой возраст, сорок пять лет, а смотришь на человека — уже дед! — рассказывал мне Миша. — Лысый, лицо в морщинах, и пузо отросло… А дальше — больше. Вообще развалины! Идешь иногда по улице — сплошной дом престарелых на прогулке. Понятно, на материке дольше живут. Но они рано стареют, а потом еще полжизни доживают стариками. Вот ты мне скажи, почему мы мало живем, но зато до самой смерти остаемся моло-о-оденькими…
— Воздух у нас такой, Миша, — отвечала я. — По телику такая передача была. В общем, у нас содержание кислорода в воздухе не как на материке…
На материк Миша ездил в Чечню. Он добрался туда не сразу — ему пришлось проехать много разных городов. Поэтому он смог посмотреть, как живут на материке. Миша ездил в отпуск. И ему было интересно, как там в Чечне. Тогда уже шла чеченская война. Не знаю, удалось ли ему аккредитоваться, или он жил в Чечне на нелегальном положении. Когда вернулся, наша местная газета опубликовала несколько его статей. Более всего в них говорилось, как легко нажиться на военных действиях — не всем, конечно, а особо избранным — и Миша подробно описывал механизмы чьего-то обогащения.