Город мелодичных колокольчиков
Шрифт:
— Что? Да, аллах хранит стариков, здорова и ханум Мзеха, и ага Горгасал!.. Сестра тоже здорова… Дети ее тоже… Что с племянницей? О Мохаммет, она прекрасна, как звезда на синем небе!
Внезапно Димитрий, схватив Керима, задыхаясь спросил:
— А мой дед?
Керим вынул иэ переметной сумки желтые цаги и протянул Димитрию:
— Видишь, ага, здоров!
Димитрий, прижимая к себе цаги, крепко расцеловал вестника радости.
Наконец Ростом вырвал гостя иэ лап «барсов»:
— А ты как, дорогой друг?
Керим, не в силах скрыть смущения, произнес:
— Аллах так создал радугу — один цвет переходит в другой. И жизнь так — одно чувство сменяется другим: нет только оранжевой полосы и только черной дороги.
И Керим поведал «барсам» о счастье, ниспосланном ему небом. Дочь Вардиси, племянница Эрасти, оказала ему, Кериму, благосклонность. Ханум Мзеха очень ликовала. Он, Керим, веры не будет менять, ибо пример святого царя Луарсаба глубоко запал ему в душу, но поклялся, что маленькая Вардия будет его единственной женой; и драгоценностей он, Керим, наденет на нее столько, сколько сумеет выдержать ее стройный стан и изысканная красота. И еще обещал, что сидеть в царском замке она будет рядом с княгинями, ибо царь Картли сделает его ханом. Свадьбу отпразднуют, когда Керим вернется со всеми, кого так любит он и кого так ждут ностевцы. Ханум Мзеха в день свадьбы снимет траур по царю Луарсабу и царице Тэкле. А ностевцы взяли с Керима слово пировать десять дней.
Едва посветлело небо, Гиви и Папуна увели мнимого купца к цирюльнику и оттуда в баню — смыть, как уверял Гиви, усталость. «И согнать дурман шайтана», — мысленно добавил Керим.
К утренней еде собрались все. Керим вышел изящно, но скромно одетый, уже ничем не напоминая турецкого купца, потрясенного встречей с караваном мертвых возле горбатого моста.
После первых заздравных чаш Керим попросил быть снисходительными к нему за то, что он так долго задержался в Картли, но он не мог думать ни о чем другом, пока не убедился, что тщетны все попытки найти светлую царицу Тэкле, ибо нет путей к небесным высям. Потом Керим с грустью в голосе заговорил о Баака Херхеулидзе, который удалился в замок своего дяди и дал обет молчания. Да, князь один год будет безмолвствовать в память царя Луарсаба и еще год — в память царицы Тэкле. А если еще останутся годы, посвятит их возведению храма на том месте, где, сражаясь за Картли, были убиты его девять братьев. Справа и слева от входа в храм поднимутся девять колонн — так пожелал царь Луарсаб.
— А Датико где?
— О ага Элизбар, Датико остался с князем. Сказал: «На всю жизнь!»
— Дорогой Керим, — тихо спросила Русудан, — видел ли ты моего сына Бежана?
— О госпожа моя и повелительница, я был удостоен аллахом лицезреть возвышенного сына моего повелителя, он горд в своей смиренной одежде. Рядом стоял настоятель Трифилий, темная тень лежала на его глазах. До меня дошло, госпожа и повелительница моя, что по воле настоятеля почти всем в монастыре управляет господин Бежан, и обитель Кватахеви знает, что еще при жизни отец Трифилий решил сделать своего любимца игуменом Кватахеви. Когда архиепископ Феодосий сказал: «Молод еще брат Бежан, не по годам чин», — отец Трифилий нахмурился: «Молод, да мудр, и обитель поднимет, и обогатит, и защитит от недругов, ибо в нем сила меча Георгия Саакадзе, а благородство души — его матери». И такое прибавил: «Молодость не порок, много старцев совершают недостойные поступки, а носят звание священнослужителей».
— А удалось ли тебе поговорить с моим сыном?
— Госпожа моя, я осмелился приблизиться к строгому Бежану. Видит аллах, глаза его затуманились, когда он узнал, что еду я к великому Моурави. «Я напишу, и на словах передай, Керим, — так сказал господин в черной одежде, — что днем и ночью мои мысли о могучем отце моем, о прекрасной матери, о братьях моих и о друзьях „барсах“, что верны беспокойному искателю истины. Буду молиться за них, и пусть ниспошлет всесильный господь бог им победы и радости». Дальше, госпожа, говорить не пришлось, ибо случилось то, что случилось: исчезла царица…
— И ты, Керим, — прервал его Дато, — больше не видел Бежана?
— Не видел… ибо игумен Трифилий и монах Бежан ночью ускакали в Тбилиси. Оказалось, католикос созвал священных мужей решать дела церкови.
Керим выглянул в окно и заторопился. Он попросил Эрасти сопровождать его на базар: необходимо избавиться от товара, иначе слишком любопытные могут догадаться, что он не батумский купец, доставляющий товары Моурав-паше, а исфаханский лазутчик, выпытывающий тайны у обладателя двух бунчуков. Эта шутка развеселила картлийцев.
— Все же, Керим, — посоветовал Дато, — продай свой груз армянским торговцам, ибо хвастать знанием турецкого языка тебе ни к чему.
— О-о, победа Вараму! — воскликнул Ростом. — Это он такому научил.
— Старый волчок крутился, вертелся, а узнавал обо всем лишь у армян, — напомнил Гиви.
Все безобидно подшучивали над простодушным «барсом», считавшим, что Варам обвел его, всесильного, вокруг мизинца.
Не прошло и трех базарных часов, как Керим продал все пять вьюков, но так невыгодно для себя, что покупатель предложил тут же уступить ему и шестой. На удивленный вопрос Эрасти, почему он не хочет так быстро отделаться от груза, Керим пояснил:
— Хуссейн послал мне догадку оставить шестой вьюк для «ящериц» ага Папуна; наверно, он их и здесь нашел.
Вздохнув, Эрасти признался, что если бы Дареджан не догадалась припрятать столько, сколько необходимо самим госпожам Русудан и Хорешани, то они, очевидно, стали бы походить если не на ящериц, то непременно на женщин, собирающихся купаться.
Поговорив о разнузданности янычар, в способах обогащения чем-то напоминающих кизилбашей, умеющих и ежа вытянуть в веревку, Керим щедро вознаградил поводырей. Обрадованные, они тотчас простили мнимому купцу ту гонку, которая не к лицу добропорядочному каравану, и с удовольствием взялись отвести трех верблюдов с одним вьюком в дом Моурав-паши, надеясь получить и там бахшиш.
— На что тебе верблюды? — пожал плечами Эрасти. — Разве собираешься уезжать?
— Видит улыбчивый див, нет. А отборные верблюды пригодятся для поклажи, когда, иншаллах, будем все отбывать в Картли.
Выехав на площадь Улу Джами, Керим взял под уздцы коня Эрасти и завернул в глухую уличку, выходящую к руинам стен византийских времен. Здесь под тихий стук конских копыт Керим стал расспрашивать о положении Непобедимого в Стамбуле и Анатолии, где разжигаются огни войны и льют кровь на камни ее храма. Чем больше слушал Керим, тем сильнее мрачнел: "О шайтан! Почему ты поставил на моем пути караван мертвых?! Кто из твоих мерзких жен шепнул тебе, что так надо?! Султан возвел Моурави на высоту почета, снарядив его в Арабистан, но не счел нужным задержать того, кто олицетворяет глубину низменного. Разве можно предвидеть, что умыслит завистник Хозрев? Необходимо убедить Непобедимого победить себя! Нет, не на Багдад должен пролегать путь Моурави, а на Картли. Но как, как приступить к главному?
Некоторая уклончивость Керима в разговоре удивила «барсов». Димитрий предлагал напрямик спросить, не проглотил ли он, отмеривая товар, остроконечный аршин. Если так, то тогда понятно, почему из него не вытянешь больше чем полтора слова за сутки. Но Саакадзе воспретил наседать на замечательного друга, который, несомненно, обдумывает, как начать рассказ о том, что вынудило его пуститься в тяжелый путь.
— Не понимаю, — проговорила Хорешани, — разве Керим не сказал, что прибыл сюда, чтобы сопровождать нас в Картли?