Город мелодичных колокольчиков
Шрифт:
Дон турки накрепко закрыли, нем без Азова не жить, за него бьемся.
— Но ты, атаман, освобожден под слово чести. Знаешь?
— Знаю. Вернусь с ватагой, на год стану под твое знамя, по крепкому уговору.
— Хорошо, атаман.
— И впрямь ладно. Что Анатолию шарапать, что Гилян. Врагов веры нашей и земли кругом с достатком. Хоть жги, хоть режь.
— Дело важное, атаман. Слово чем подкрепишь?
— Клятвой, — кивнул Меркушка. — На пищали княжны Хованской уговор подтверждаю.
— Твою клятву принял. Прими и ты мою.
Наполнив чашу вином из простого кувшина, Саакадзе настругал туда свинца от пульки, размешал и протянул Вавиле. Отпив,
Условились, как поддерживать связь, когда и где быть наготове. Положили вес золота на снаряжение ватаги.
Меркушка взглянул в окно, где зеленой дымкой сумерек курились кипарисы, и заторопился, ибо посол Яковлев накрепко приказал ему доставить Вавилу Бурсака в подворье греческой церкви.
Но Саакадзе не согласился отпустить пятидесятника и атамана, ссылаясь на грузинский обычай.
Появление Вавилы и Меркушки в «зале еды» «барсы» встретили приветственными возгласами и радостными восклицаниями. Чуть не опрокинув посуду, они вскочили с мест и ринулись навстречу побратимам. Бурсака стиснули в таких жарких объятиях, что он и дышать не мог.
Князья Заза и Ило недоуменно переглядывались: если друзья пожаловали, почему на них гуртом навалились и душат, как щенят?
— Да будет над вами мир! — говорил Бурсак, с силой ударяя «барсов» по плечу.
— Ты где так по-турецки научился? — растягивал рот в улыбке Дато. — У тюремщиков или у сотрапезников?
— По равной доле, други: у басурман — когда за удаль платил, у дивчин трапезундских — когда за каймак целовал.
— Выпьем за Бурсака! Выпьем! — потрясал полным рогом Пануш.
— Ну, кто прав? — торжествовал Гиви. — Я клялся, что сам поднесу чашу атаману!
Широким движением руки Саакадзе указал на скатерть и привлек к себе атамана и пятидесятника. Он сам усадил их на почетном месте. И эта простота полководца до глубины сердца тронула казака и пленила стрельца. Сегодня под ними шуршали парчовые подушки, а завтра могли заскрипеть седла. Было за что наполнить до края картлийские роги и осушить их до дна.
Отар переводил в поте лица.
— Э-о, Меркушка! Выручил друга, а сам лоб морщишь? — протестовал Матарс. — По боярам соскучился?
— По воле.
— Так выпьем за нее?
— Выпьем!
Наполнив азарпешу — ковш вином, Матарс заставил Меркушку залпом выпить за прекрасную волю и за не менее прекрасных женщин, разделяющих трапезу встречи, волшебниц, легко превращающих витязей в невольников. Затем осушили азарпешу за Меркушку — воплощение буйного ветра в человеке, и еще одну — за Моурави, единоборца.
Тамадой выбрали Матарса. Сделав после третьей азарпеши передышку, Матарс подсунул Меркушке румяного каплуна на закуску. Не заставил уговаривать себя и Вавило Бурсак. Выпив залпом три чаши, он крякнул и сразу взялся за ногу жареного барана. А Дато, приставленный к нему тамадой, все подливал вино и подбрасывал снедь на круглое блюдо, стоящее перед ним, — то бок козленка, то курчонка.
Почти с ужасом смотрели сыновья Шадимана на невиданное доселе зрелище.
— Не выживет, — шепнул брату Заза. — Может, уедем? Пусть без нас поплатится за ненасытность. Терпеть не могу умирающих за скатертью.
Но Вавило как ни в чем не бывало продолжал свою необычную трапезу, изредка роняя: «Любо» или же: «Добре». Сковывало его лишь присутствие женщин, так доброжелательно улыбающихся ему и Меркушке.
То ли от Русудан не укрылось смущение «русийцев», то ли настал срок, когда женщины удалялись, предоставляя мужчинам кейфовать на свободе, но она поднялась, и тотчас все женщины последовали ее примеру. Ответив легким поклоном низко кланяющимся мужчинам, они плавно вышли.
Едва закрылись двери, как раздались оглушительные выкрики, знаменующие апофеоз восторга и торжества. На могучих крыльях взлетела застольная песня. Потом насели на Меркушку, заставили и его спеть. Тряхнув копной волос, он лихо притопнул ногой. Завел скоморошью:
Медведь-пыхтунПо реке плывет,Он сосет колун,А на мед плюет.Пролез во двор,Взревел зверем:Кому в рот топор!Кому зять в терем!Знай, Топтыгин лих,В шубе прет жених.Ах, ты жура-журавец,Разогрей-ка холодец!Пригласи вдову, вдовец,Со двора неси дровец.Медведь в абмар,Там добра полно,Гей, у добрых барВо цене зерно!Амбар ломай!Замяукай, пес!А, коза, залай!В печь зерно унес.Ан не даром ведьЛез в амбар медведь.Наш боярин тороват,Сам с усами, вороват —Шкуру сгреб за каравай,Косолапый, не зевай!Отар переводил, как мог, и, смотря на ужимки Меркушки, представлявшего скомороха-потешника, все покатывались с хохоту, забыв о горестях и заботах.
Трапеза продолжалась. Матарс не скупился на пожелания, заставлял вновь и вновь наполнять чаши, наказывал неретивых. Но Вавило Бурсак обходился без принуждения. Сыновья Шадимана не переставали дивиться.
Потом, уже в Марабде, князья уверяли, что тихо каялись друг другу в грехах, готовые к любым неожиданностям. В одном только было разногласие между братьями: Заза уверял, что Вавило опорожнил три бурдючка вина, а Ило клялся — три бурдючка и пять тунг. Заза настаивал: полкоровы проглотил атаман, а Ило опровергал: нет, двух баранов! Так спор и остался неразрешенным. Одно было неоспоримо: в Белый дворец их, князей, доставили в закрытых носилках, ибо Заза неистово ругался, почему Ило вздумал раздвоиться, а Ило пронзительно кричал, что его брат всегда был трехликим.
Когда прощался, Вавило Бурсак твердо стоял на ногах, в глазу ни мутинки, и это с удовольствием отметили «барсы». Дато проникновенно спросил:
— Дальше что будет?
Обратясь к Отару, атаман просил перевести:
— Что будет, то будет, а будет то, что бог даст. Меркушка, уже надвигая на лоб серый капюшон, сказал коротко:
— На прикладе хованской пищали вырезал: «Грузины, того не забыть».
Любовно смотрели «барсы» на пятидесятника, олицетворявшего их боевое содружество. И Моурави напомнил о грядущих сражениях.