Город Палачей
Шрифт:
– Есть у меня, - сказал он, вставая и снимая кепку с обритой головы. Составь компанию. Про лотерею слыхал?
– Он налил Великому Боху чистой паровозной.
– Наше нам!
Великий Бох сел напротив и одним движением вылил водку в рот.
– Лотерея?
– Он покачал головой.
– Здесь ведь никто никогда в лотерею не выигрывал.
– Это на табачной фабрике, а не у нас.
– Четверяго придвинул гостю крупно нарезанный хлеб с салом и луком, а сам проглотил два вареных яйца в скорлупе.
– Так кальция в организм больше попадает, - объяснил он Боху.
– А моей Катерине почти каждую ночь кальций подавай. Чтоб как штыком в землю. Хоть и кальций. Она ж у меня, сам знаешь, женщина особенная: вместо детей яйца несет. И сырые яйца любит, но вареными. Чтоб нам всем!
Они чокнулись и снова выпили.
И он рассказал Боху, что табачная фабрика получила какую-то там премию - на сто пятьдесят человек списочного состава вышло по десятке на нос. Включая директора Ценциппера. Вот они и решили на всю эту страшную сумму на тысячу пятьсот рублей - купить билетов государственной денежно-вещевой лотереи... ну, в которую там всякие одеяла и шиши с маслом разыгрываются... Позвали горбатенькую - ну, горбатые ведь счастье приносят - и велели ей из разных пачек набрать билетов на отведенную сумму.
– Которую?
– Бабу Жа.
– А. У нее горб подходящий.
– Вот и а!
– совсем развеселился Четверяго, проглатывая вслед за водкой еще одно яйцо в скорлупе.
– Билеты эти лежат сейчас в профсоюзном сейфе. А разговоров! И то мы получим, и туда-то поедем, и на это отложим... Ну, а поскольку моя на том заводе числится, то и она участвует, значит. Он покрутил седой головой.
– Я-то, брат, все посчитал.
– Он вытащил из кармана синих галифе сложенную вчетверо бумажку.
– Одна тысяча, значит, пятьсот целковых. Ну-ну. И вот гляди!
– Он ткнул обрезанным на одну фалангу указательным пальцем в роившиеся на бумаге лиловые цифры и буквы.
– На эти деньги уже сейчас можно было бы купить одну тысячу четыреста тридцать пять поллитровых бутылок водки по два восемьдесят семь за пузырь. Раз! Да на такую прорву водки - пятьсот буханок черняшки по двенадцать копеек за штуку. Два! И покурить! А покурить? Милое дело - покурить! Тридцать шесть пачек сигарет "Прима" по четырнадцать копеек за пачку, если Анютка поверит в долг четыре копейки. Но она поверит, потому что мы ей же пустую тару и сдадим. А это умножь-ка одну тысячу четыреста тридцать пять пустых бутылок на двенадцать - а? И опохмеляться будем как люди, и Анютке прибыль - она же десятка два, если не три бутылок не примет, скажет - горлышко битое, а горлышко, конечно, никакое не битое, это у нее жопа мало битая, но и заработать ей на нас надо, что ж, куда без этого, у каждого свой интерес, а под этот интерес мы еще с Николай Костыличем ту Нютку в подсобке так закостылим в два-то смычка, что она нам потом на вдовьих радостях и еще по разику бесплатно даст, и нальет, и морду мазелином смажет. Наилучшим! Ты мазелин любишь?
– Значит, басма не нужна.
– Великий Бох встал.
– За угощение спасибо. Крась лошадей, копай яму. И надо еще плиту привезти. Она в Северном бастионе у входа - большая, серой шкурой обшита. Сделаешь все - дай знать: тогда и пойдем.
– Значит, всерьез.
– Четверяго встал и зачем-то надел кепку.
– Я коням копыта мелом покрашу - так красивее выходит.
Бох кивнул.
– Можно ж было и вчера, - сказал вдруг Четверяго.
– Или послезавтра. Почему сейчас?
И Великий Бох ответил так, как в Городе Палачей отвечали на все пустые вопросы:
– Потому что вода.
Уже темнело, когда он - и никто этого не заметил - поднялся на верхнюю площадку Голубиной башни. Псы остались на лестнице - сюда он их никогда не пускал.
– Потому что вода, - повторил он.
– Потому что течет.
А течет все - река Ердань, омывающая Лотов холм, вялокипящие серые облака, вечно сочащиеся дождевой ртутью и изредка кровоточащие холодным солнечным светом, мужчины и женщины, язык и речь, жизнь и смерть, время и пространство - конечно же, и пространство, центром которого всегда было это нагромождение корявых бурых стен и пузатых башен, сложенных из матерых речных валунов, это скопление домов, церквей и амбаров, - кирпич и дерево вперемешку, - зданий, соединенных переходами и лестницами, перемычками и перепонками, неохотно, но неудержимо тянувшихся друг к дружке, веками сраставшихся, слипавшихся, перетекавших друг в друга и наконец превратившихся в одно угрюмое исполинское целое, вознесшее к плоскому небу свои острые черепичные крыши, башенки с хищными шпилями и черными флюгерами в форме диких всадников - это ржавое полчище во главе с неукротимым трубачом Китоврасом с непостижимым упорством столетиями мчалось против ветра невзирая на все попытки людей заставить их жить согласно законам природы, - все здесь текло, превращалось и менялось - неизменным оставалось только движение. Архитектору и строителям осталось лишь что-то убрать, что-то добавить, когда они строили Африку - эту Вавилонскую башню, вобравшую в себя почти все остальные постройки на Лотовом холме... Сросшиеся, слипшиеся Африка, Казарма, Голубиная башня, Царский дом, Козий дом, Контора, Проказорий, бастионы - все это вместе и называлось - Город Палачей. Когда-то здесь, на высоком, желтом от лютиков холме, был построен монастырь, а затем по соседству и острог, при Петре Великом превращенный в арсенал, рядом с которым вскоре возвели дворец воеводы, а позднее - контору пароходства. Но благоразумные земледельцы и охотники, отчаянные купцы и золотодобытчики селились за рекой, где строили амбары, магазины, церкви, кабаки - сотни бревенчатых домов под гонтовыми крышами, пластавшихся иначе не скажешь - у подножия холма, в тени Города Палачей, высокомерно и грозно нависавшего над округой, выдвинувшего во все стороны бастионы, вздыбившегося дозорными башнями и колокольнями, увенчанными крестами, стягами и флюгерами. И никто не удивился, что именно здесь, вдали от всех великих рек и морей, и обосновалась контора, руководившая строительством великого канала, который был призван соединить великие русские реки с реками Сибири и великой Индии, бесцельно и бесплодно кипевшими богатством в ожидании московской бестрепетной власти, ее воинов, кабатчиков и царей. Почему Индия? Ложь, сказка, красота, потому и Индия. Но эта ложь так понравилась людям и так глубоко проникла в их сознание, что никто ни о чем другом и не думал, кроме как об Индии - мерцающем призраке волшебного юга, - с неодолимой силой притягивавшей к себе воображение русского человека, который тысячу лет жил в магическом мире сновидений, под серым небом, в бурой одежде и с кровоточащим сердцем, не умирающим только потому, что где-то далеко существовала Индия...
Первая стройка, затеянная Петром, вскоре захлебнулась и утонула в бескрайних топях и зыбучих песках, начинавшихся к югу от города. Вторую стройку остановила война с Германией, третью - смерть Сталина, хотя именно с третьей попытки удалось осушить часть болот и построить самый глубокий в мире канал, в стенах которого - двенадцать метров гидротехнического цемента марки 1000 - навсегда упокоились шестнадцать тысяч заключенных, чьи локти, пятки и затылки случайно обнаруживались при шлифовке бетонных поверхностей. Тогда же каналоармейцы выстроили Правый город - аккуратно расставленные двухэтажные бараки из кирпича и бревен (а позднее, уже при Хрущеве, за Правым городом вырос Лысый поселок - такие же бараки, но из железобетонных плит и с палисадниками). Весной 1953 года замерли, как по команде, хотя отчетливого приказа и не было, паровозы и пароходы, грузовики и деррики, бетономешалки и компрессоры. В один день угасло возведение памятника Генералиссимусу, подножием которому служила безымянная гора - усилиями каменотесов она была превращена в правильную четырехстороннюю пирамиду, иссеченную с каждой стороны десятью тысячами ступеней, с плоской вершиной, где успели установить лишь левый сапог вождя - тридцать пять метров высотой - да подвесить на крюке крана кисть правой руки, указывавшей направление грядущих походов за счастьем. И еще много лет огромная лапа с металлическим визгом раскачивалась на ветру, омываемая вялокипящими серыми облаками, пугая птиц и не давая заснуть старикам, иногда собиравшимся на верхней галерее поглазеть на чернеющую на фоне закатного неба пятерню, которая медленно вращалась на тросе над сапогом, получившим прозвище Галоша, и вызывала судорожные приступы мучительно-болезненного скрипа у решетчатой стрелы подъемного крана, забытого на вершине безымянной горы, - пока все это однажды не обрушилось...
На дне недостроенного канала образовались болота, в которых боялись отражаться даже перелетные птицы; двенадцатиметровой толщины стены, не выдержав утомительного натиска древесных корней, треснули и стали осыпаться; железнодорожная линия, выстроенная специально для подвоза грузов и продовольственного снабжения каналоармейцев, почти на всем своем протяжении погрузилась в вечную зыбь зябкой почвы, заросшей вскоре колючим проволочным кустарником и черной ольхой; грунтовые аэродромы раскопали под картошку; в зараставшем кувшинками и тиной затоне вода превратилась в густой кроваво-ржавый суп с затонувшими колесными пароходами, катерами и баржами...
Когда стало ясно, что стройка больше не возобновится, тысячи людей вольняшки и бывшие зэки - покинули городок, но многие и остались. Большинство подалось на строительство великой железной дороги в Китай (вскоре, впрочем, тоже заглохшее), остальные рассосались по лесопилкам, табачным мельницам и кирпичным заводикам, устроились в чахнущем пароходстве, в пекарнях и на скотобойнях, а кое-кто подался на южные нефтяные прииски или на север, где мыли золото и добывали бедное серебро. Чиновники, инженеры, рабочие, учителя и врачи, спивающиеся капитаны и матросы, зэки и надзиратели, мышиной стати шулера и ебяжьей стати проститутки, самогонщики и торговцы опиумом, лунатики и лилипуты, железнодорожники и скорняки, выделывавшие из шкур бродячих собак роскошные собольи шубы, - люд этот - русские и китайцы, немцы и евреи, литовцы и ойшоны, поляки и татары - подобно песку или траве, заполонил залы, камеры, комнаты и чуланы Города Палачей, развесил на галереях, колокольнях и башнях пеленки и портянки, пропитал запахами кошачьей мочи, скипидара, жареной рыбы и черного табака сырой воздух, занял дворы и гулкую пустоту бастионов свинарниками и курятниками, застучал доминошными костяшками, швейными машинками, сапожными молотками, заорал детскими и бабьими голосами, петухами, собаками и алкоголиками. Но вскоре и они стали мало-помалу покидать город в поисках лучшей жизни. Постепенно город почти обезлюдел и выглядел заброшенным приютом для сумасшедших, стариков и сопливых детей.
Причудливо петлявшую широкую реку Ердань при строительстве великого пути то ли в Сибирь, то ли в Индию кое-где укротили шлюзами, плотинами и прямыми, как выстрел, каналами, в результате чего Лотов холм, на котором дом на дом, стена на стену, крыша на крышу - громоздился Город Палачей, превратился в остров, чем и довершилось его отчуждение от городка, расползшегося ветвистыми песчаными улицами и бревенчатыми домишками по всхолмленной равнине, покрытой чахлыми рощицами, которые уныло тянулись на север и на восток, где, по словам спивавшихся отставных капитанов и железнодорожников, они впадали в настоящие непроходимые леса, изобиловавшие зверем, птицей и беглыми каторжниками, которые плутали в умопомрачительных пустынях тайги со времен Ивана Грозного и Петра Великого.
Стоявший некогда на этом месте заброшенный монастырек служил местом глухой ссылки и заточения для опасных государственных преступников, а с середины ХIХ века - каторжной тюрьмой, которую в 1906 году попытались взять приступом отряды бродячих повстанцев, вдохновленных революцией в Москве. Затея эта, однако, провалилась. Стражники и заключенные, вооруженные винтовками, самодельными пиками и просто дубьем, отбили все штурмы и выдержали длительную осаду, питаясь истощенными крысами и умирая от цинги и огнестрельных ран. Прибывшая наконец подмога, избив и разогнав бунтарей, обнаружила в тюрьме пятерых изможденных стражников и каторжников, еле державшихся на ногах и неотличимых друг от друга ни зверским обличьем, ни окровавленными лохмотьями. Офицер правительственных войск был потрясен тем, что заключенные заодно со стражниками сражались против мятежников, и даже не удержался от неуставных слез умиления, - на что раненый начальник тюрьмы глубокомысленно заметил: "Свободу защищают не до последнего стражника, но до последнего каторжника".