Город Палачей
Шрифт:
Август выпил залпом чашку остывшего кофе.
– Когда вы рассказываете, кажется, что все - просто, - сказал он.
– А на самом деле ведь это была самая настоящая любовь!
– Конечно!
– с гордостью подтвердил Сюр Мезюр.
– Мы прожили вместе душа в душу около тридцати лет, и не было на свете женщины красивее ее... такой прекрасной, страстной, нежной и умной...
– Я видел ее надгробие со стихами...
O, blanches mains qui mon ame avez prise,
O, blonds sheveux qui la serrez si fort...1
– Она была белокурой, - кивнул Сюр Мезюр.
– А какая у нее была фигура! Но сделать такое можно лишь раз в жизни.
– Он вздохнул.
– Мне говорили, что вы собираетесь куда-то уехать?
Август смущенно кивнул.
– Ну да, этот Город Палачей... Попробуй влюбиться в такое уродство! Сюр Мезюр усмехнулся.
– Хорошо
– Спасибо.
– Август встал.
– Но, насколько я знаю, у вас с Анеттой не было детей...
– Таковы были условия контракта. Она стала гранд-дамой Африки, а проституткам, даже ее ранга, детей иметь не полагалось.
– То есть...
– Август растерялся.
– Вы же любили ее!
– Чудак вы человек, ведь если я чему-то и научил ее, так только свободе. А свобода есть осознанная необходимость, как говаривал старик Аристотель.
– Сюр Мезюр встал и поклонился.
– Мы действительно любили друг друга, и ни одна женщина еще не любила так ни одного мужчину. Желаю успеха и приятного пути.
Увидев в окно рабочих, направлявшихся к ресторану, Август крикнул:
– А почему Штоп не с вами?
– Ты же знаешь! Копается там чего-то - он же любитель!
– Здравствуйте, - сказала девочка.
– Вы не хотите поздороваться со мной, Август?
– Букашка!
– обрадовался Август.
– Господи, а мне говорили, что ты опять взялась шаги считать.
– Вас не обманули. Сегодня уже тысяча двести один.
Август вздохнул и взял ее за руку.
– Пойдем в ресторан. Госпожа Гавана собрала там много народу. Просила, чтобы ты была обязательно.
Девочка послушно зашагала рядом.
Было ей лет двенадцать-тринадцать, она щеголяла в мужских ботинках со шнурками, а когда ее мать, торговка с рынка по прозвищу Пристипома, приводила в гости мужчину, девочку выгоняли в коридор. Прогуляться. Она меряла шагами бесконечные лабиринты Африки, пока однажды Иван Бох не сообразил, что при этом она считает шаги. Прогулки ее были разной продолжительности, но количество шагов - тысячу сто или три тысячи триста шестнадцать - девочка непременно записывала в тетрадь. "Ну, считаешь и считаешь, - сказал Бох.
– Сложишь, получится сумма. И что?" Девочка ответила бесстрастным голосом: "И потом я эту сумму предъявлю". Бох поежился. "Кому? Матери? Людям? Или, быть может, Богу?" Девочка ответила без усмешки: "Всем. На всех хватит". Молодой Бох содрогнулся. Все знали, что Пристипома вот-вот выйдет замуж за хозяина рынка по кличке Федя Крюк мужчину огромного, сердитого и немногословного. Вместо левой руки у него был протез, напоминавший металлический крюк. Приходя к ней в гости, он выходил в трусах покурить на общей кухне, но ни с кем не вступал в разговоры. Он строго надзирал за продавщицами, и все знали, что если какая-нибудь из них - по молодости и глупости - пыталась обмануть хозяина, он зазывал ее в свою конторку, велел раздеться, повернуться к нему спиной (что некоторые из девушек считали просто издержками производства) и изо всей силы вгонял в задницу узкий кактус - из тех, что в изобилии украшали его подоконник. В основном это были девушки приезжие, готовые за грошовую плату на любую работу, поэтому никто и не жаловался на зверства Крюка в милицию - обходились медицинской помощью. Но после этого он заставлял их еще отрабатывать с метлой на базаре, прежде чем разрешал вернуться за прилавок.
– Опять Крюк пришел?
– спросил Август.
– Он сказал, что я уже для него готова, - ответила девочка.
– Подарил лифчик с кружевами и узкие трусы. Красные. Сначала, конечно, на мамаше женится.
– Иди к Гаване, - тихо повторил Август.
– У меня еще дела.
Девочка побежала вниз по лестнице.
Судьба странным образом свела Крюка с одним из младших и самым непутевым сыном Великого Боха, которого в городке все от мала до велика знали под кличкой Штоп. После действительной он устроился в пожарную команду. А когда в городе то там, то здесь начали полыхать сараи и брошенные склады на станции, выяснилось, что поджигателем был пожарный Штоп. "Но зачем, скажи на милость, ты это вытворял?" - кричали на него судья и прокурор. Голубоглазый дуралей лишь улыбался и отвечал: "Чтоб". Чтобы посмотреть, а как оно все это будет гореть и вообще - что из этого выйдет. После недолгой отсидки в тюрьме он вернулся в город и служил в коммунальных ведомствах, и хотя поджогами больше не баловался, без присмотра его боялись оставлять. Он мог нажать какую-нибудь кнопку, дернуть рычаг или нажать педаль устройства или механизма, назначения которых не знал, но зато хотел посмотреть, что из этого получится. Штоп - и больше ничего. Ни капли злого умысла. Однажды случилось так, что какая-то проезжая женщина пожалела его и стала с ним жить, но когда родила, уехала в одночасье, оставив Штопа с дочкой. Девочка стремительно росла и ела все подряд. К шестнадцати годам она превратилась в бесформенный кочан, за что ее и прозвали Капустой. Она никуда не выходила. Сидела в комнате перед тлеющим телевизором и смотрела все передачи, жуя огурцы, куски хлеба, жевательную резинку и бог весть что еще. Штоп кое-как сводил концы с концами, зарабатывая на еду себе и дочери, которая толстела изо дня в день. Привычный ко всему и безответный Штоп был страшно удивлен, когда узнал от доктора Жереха, что его дочь беременна. Она никому так и не открыла имени отца, но когда была на седьмом месяце, каким-то чудесным образом выбралась из комнатки, вскарабкалась на самый верх Голубиной башни и молча прыгнула вниз. Ее похоронили в закрытом гробу. Штоп не плакал. Но на глупом его большом лбу появилась вертикальная морщинка. О чем он думал - об этом он не разговаривал даже с горячо любимой Гаваной. Иногда он взбирался на Голубиную башню и подолгу смотрел вниз, пока перед глазами его не начиналось некое страшное кружение, смешивавшее предметы и видения в жуткий вращающийся хаос, страшный и безголосый, и безгласностью своей, может быть, вдвойне страшный. Но знал ли Штоп, случись такое и хаос заговорил бы с ним на языке человеческом, о чем бы он спросил страшную стихию? Да вряд ли.
Иногда он появлялся на рынке, где Федя Крюк охотился на бродячих собак. Это и впрямь было зрелище страшное и дивное. Крюк хвастался, что главное тут - поймать собачий взгляд, заворожить, загипнотизировать пса, а уж когда тощий голодный зверь просто цепенел, замерев на месте, Федя подхватывал его стальным своим крюком и с коротким вскриком вспарывал пса от хвоста до глотки. Женщины, работавшие у Крюка, млели от этого зрелища и готовы были в огонь и воду за хозяина, который, по их мнению, был ничем не хуже Великого Боха, а то и самого Сталина. Особенно после того, как фактически стал главным акционером паровозно-самогонного завода.
Поприсутствовав как-то на очередной такой собачьей казни, Штоп робко спросил:
– И Бога ты не боишься, Федя?
– От этой конторы до подъезда моего дома ровно сто одиннадцать шагов, - сказал с усмешкой Крюк.
– Что туда, что обратно. Можешь пересчитать. Я каждый день считаю. И пока это так, Бога - нет.
– Скотина ты, - сказал Бздо, покупавший в соседней лавке мясо.
Он схватил полувзрезанного поросенка и изо всей силы надел тушу на Федину голову. Дал пинка и заорал:
– Вот теперь иди и считай.
– В кармане его явственно щелкнул револьверный курок.
– И не дай тебе Бог ошибиться.
Крюк попытался снять тушу с головы, но Бздо уж если что делал, да с силой, то уж и делал: тушу снять не удалось.
– Считаю!
– прорычал Бздо.
– Раз!
На третьем шаге Крюк упал и потерял сознание. А возникшим из ниоткуда милиционерам Бздо показал спрятанный в кармане старенький арифмометр, щелкавший не хуже кольта, после чего вдруг взял их всех троих за плечи и сказал:
– Сейчас он вам платит и сосиской бесплатной кормит. А потом, когда вы ему и за говно нужны не будете? Что будет? Я знаю, что будет. У него для каждого из вас на такой случай по кактусу припасено. Хороши? Как раз от дырки до дырки. Верхние иголки у вас из носу торчать будут!
И отшвырнув милиционеров, ушел с базара, стреляя задницей так, что торговлю в этот день пришлось закрыть. Давным-давно доктор Жерех подсчитал, что если в среднем за сутки корова испускает около 280 литров газов, то разъяренный Бздо мог с одного раза чуть не тыщу запузырить. Вот и запузырил.
Однако спустя неделю или две Крюк встретился в коридоре Африки со Штопом и спросил:
– А чего ты тогда хотел-то, чудила?
– Чтоб ты убил меня, Федя, - шепотом ответил Штоп.
– Либо крюком, либо так, камушком. Чтоб тихо и без свидетелей. Жизнь моя... Да что жизнь моя! Можешь помочь или нет? Ведь тебе все равно - сто одиннадцать шагов. А?
Лицо Крюка потемнело.
– Значит, никого лучше меня на эту роль найти не мог? Нет? Значит, раз я собак...
– Он схватился рукой за грудь.
– Все, хватит. Лучше я не буду, а на Пристипоме женюсь. И соврал я тебе, дурак синеглазый: от конторы до подъезда не сто одиннадцать шагов.