Город под кожей
Шрифт:
– Не волнуйся. Скоро рассосется.
7. Ночь за стеклом
Купол оранжереи штриховали капли дождя, внутри горели несколько расставленных среди кактусов свечей. Их пламя отражалось на стекле в промежутках между иглами и лопатками растений, еще больше оттеняя мокрую тьму снаружи. По рельефу Иводзимы бегали тени. Лорел, бездельничая, валялась на кушетке; девушка не спала, но либо выпила лишнего, либо просто устала, – голова ее почти касалась черно-синего острия листа агавы, в то время как мысли блуждали
– Как ты себя чувствуешь? – заботливо – или пытаясь выглядеть заботливо – спросил Вроблески.
Женщина несколько раз моргнула и, не глядя на собеседника, без выражения ответила:
– Нормально.
– Я рад, что ты согласилась приехать.
Если фраза и показалась ей странной – разве у нее был выбор? – то она не подала виду. Возможно, ее ничего больше не удивляло.
– Не жизнь, а сплошной кошмар, верно?
Женевьева повела плечами: какая, мол, разница?
– Я не напрашивалась на встречу.
– Что правда, то правда, – согласился Вроблески. – Кстати, во что это ты закутана?
– В занавес, – ответила она. Похоже, она посчитала это объяснение достаточным или попросту не захотела вдаваться в детали.
– И ты под ним голая?
– Под одеждой мы все голые.
– Очень глубокая мысль, – тихо произнес Вроблески. – Покажи.
Женщина помедлила ровно настолько, чтобы отпить еще глоток и поставить бокал на пол, и плавно, величественно поднялась, позволив бархатному занавесу – если это был действительно занавес – опуститься сзади на кресло. Полностью обнаженная, она потянулась, ища опоры, кончиками грязных пальцев к краю рельефной карты, но Вроблески подал воспрещающий знак. Тогда женщина отступила на шаг и искоса взглянула на собственное молочно-бледное отражение в стекле оранжереи, затем с невозмутимым спокойствием перевела взгляд на Вроблески.
– Я хочу, чтобы ты повернулась ко мне задом, – сказал он.
– Как угодно.
Женщина выполнила указание, словно позировала на уроке рисования. Вроблески поднялся и подошел к ней почти вплотную. От тела исходило тяжелое амбре – запах лука и застоявшегося пота, но хозяин дома не обратил на него внимания. Он пристально всмотрелся в татуировку на спине женщины.
– Когда ты ее сделала?
– Не я сделала, а мне.
– Кто?
– Не знаю. Я не видела его лица. Кто угодно мог быть. Даже ты.
Вроблески никак не отреагировал на колкость.
– Меня привязали, – продолжала Женевьева, – к металлическому столу. Где – не знаю. В каком-то подвале. А может, и нет. Где именно это случилось – неважно, так ведь?
– И с тех пор ты живешь на улице?
– Я всегда жила на улице.
– Тебе известен смысл этой татуировки?
– Смысл? Что ты имеешь в виду?
– Да ты, я погляжу, философ. Я имею в виду, что эта татуировка – карта, верно?
– Ты хорошо соображаешь. Я долго думала, прежде чем дошла своим умом.
– Тебя не интересует, карта чего именно?
– Раньше интересовало. Потом я перестала о ней думать. Что бы там ни было на карте, я туда не хочу.
– Как знать… Возможно, ты там уже побывала, – заметил Вроблески, продолжая внимательно рассматривать тату, щурясь от недостатка света, как путешественник, завороженный надписью на стене заморской пещеры. Он сделал еще шаг и протянул руку, как бы желая дотронуться до женщины, но кончики его пальцев замерли в нескольких сантиметрах от поверхности кожи, словно опасаясь ожога.
– Ты не собиралась ее свести?
– Такая операция мне не по карману.
– Или могла бы нанести поверх нее другую татуировку, что-нибудь посимпатичнее. В японском стиле, например.
– Могла бы? Я?
– Конечно, если ты не считаешь, что уже поздно.
Женевьева восприняла последние слова как угрозу.
– Что ты намерен со мной сделать?
Вроблески посмотрел на жертву с некоторой симпатией. Вопрос был задан по существу.
– Не знаю, – искренне произнес он. – Пока не решил.
– А какие есть варианты?
– Этого я тоже пока не решил.
– Хочу еще вина, – сказала Женевьева.
Вроблески наполнил ее бокал.
– Послушай, тебе придется пожить у меня некоторое время. Здесь тебя не обидят. Пока я не определюсь, какой вариант лучше.
– Лучше для кого?
– А ты сама как думаешь, Женевьева?
Та оглянулась на Лорел. Девушка на тахте ответила приветливой улыбкой.
– Решил завести гарем? – спросила Женевьева.
– Нет. Ничего подобного.
– Фрик-шоу?
– Мы все немножко фрики, разве не так?
Неожиданно в оранжерею вошел Аким, остановился рядом с Женевьевой, держа в руках черный шелковый халат – длинный, просторный, с вышитыми лиловыми и красными маками, – и ласково набросил его женщине на плечи, похлопав ее по боку с интересом, несколько выходящим за рамки формальных обязанностей.
– Теперь о тебе позаботится Аким, – сказал Вроблески. – Аким умеет заботиться.
8. Открытая спина
В подвальном помещении – узком и мрачном, с высоким зарешеченным окном – в один ряд стоял десяток односпальных кроватей, в дальнем углу работал телевизор, а на стене висела вставленная в рамку карикатурная карта Манхэттена, выполненная в фальшивой трехмерной манере, с Кинг-Конгом, свисающим с Эмпайр-Стейт-Билдинг. Наступило утро. Женевьева, после того как Аким позаботился о ней, хорошо выспалась.
Она проснулась, потому что в комнате был кто-то еще – женщина, которую Женевьева мельком видела в оранжерее, Лорел. Она держала в руках поднос с завтраком – то ли прислуга, то ли тюремщица, то ли будущая подружка. Утренний наряд Лорел не отличался от вечернего – все те же шпильки и платье-футляр с открытой спиной. Лорел опустила поднос и повернулась задом, представив на обозрение Женевьевы свою собственную татуировку. Та осмотрела и поднос с завтраком, и Лорел с одинаковым недоверием.