Город, в котором солнце светит только ночью

Зилов Виктор Дмитриевич

– Сука! Сука!
– повторял Санек.

Он стоял перед мертвым дымящимся танком с опущенными руками и все матерился. Гранатомет валялся рядом в пыли. Башня почти съехала с танка и уткнулась одним из стволов в землю. Я осторожно подошел к танку и заглянул внутрь. Верхняя часть броневой капсулы развороченная взрывом была забрызгана кровью и мозгами находившегося в ней моджахеда, тело обгорело.

– Миха, уходите!
– орал мне и Саньку Воронин.
– Сейчас пехота может подтянуться.

Я развернулся, и, пригнувшись, побежал к Саньку. Он стоял, выпрямившись во весь свой огромный рост, дико смеялся, грозил кулаком танку и матерился. Не долго думая я сходу дал ему в нос, чтобы он пришел в себя.

За все время пока мы находились на фронте,

нам, по сути, не приходилось воевать по-настоящему, поэтому это небольшое сражение стало для нас настоящим боевым крещением. Сегодня на наших глазах страшно погибли товарищи, еще зеленые ребята, не успевшие пожить. Такие же как мы. Это стало для меня еще одним большим шагом по жизни. Я понимал Санька, Славяна, погибших Леху и Кирюху, Воронина. Пришел страх смерти, но он не сковывал и обездвиживал, просто у жизни появилась граница, которой я не видел раньше. Я понял что "костлявая" рядом, и может забрать меня внезапно самым случайным и нелепым образом, оставив здесь жить, видеть, чувствовать, думать и слышать других то, что я уже никогда не увижу и не узнаю. В этот момент мне захотелось, чтобы Бог был, и следующая жизнь была, иначе то, что сегодня произошло с нами настолько бессмысленно и чудовищно, что лишает смысла вообще всю жизнь, и лучше сразу застрелиться. Я поверил в загробную жизнь, ведь тогда смерть ребят уже не кажется такой страшной в своей необратимости, а дверь, которой они ушли, уже не просто нарисованная абстракция, как очаг в каморке Папы Карло, на самом деле за картиной находится настоящая дверь, и я, как всякий, в свое время открою ее. Теперь понятно, что надо идти по неизвестной дороге до настоящей двери, за которой меня ждет новая жизнь. Где-то в глубине, умом, я понимал, что сейчас эта пришедшая ко мне вера сродни анестезии, что она помогает переживать страшные моменты, и только. Бога я познал позже, когда оставлял погибать раненого отца.

XI

Мы с Саньком пережидали очередной обстрел в подвале небольшого частного дома, разрушенного, как, впрочем, и все строения в деревне. Старик Сергеич, которого мы знали еще по предыдущим переформированиям, сидел на лавочке рядом. Он успел заскочить в подвал незадолго до того как мы после первых разрывов, бросившись на землю, приползли к знакомым развалинам, где под обгоревшими остатками когда-то хорошего кирпичного дома находился боковой вход в подвал. Ослабший, с редкой седой щетиной на бледном лице, Сергеич, откинув голову и едва касаясь затылком мокрого бетона, медленно курил под звуки взрывов и учил нас жизни. Вертикальный столб света от полуденного солнца едва освещал наше укрытие. Пыль, поднятая нами и взрывными волнами, неистово носилась в луче, вместе с сигаретным дымом создавая впечатление гигантского меча джедая, проткнувшего потолок нашего укрытия, и глубоко ушедшего в землю.

– Вы, ребята, помирать не торопитесь. Вам еще здесь надо дела поделать важные.
– Глубоко затянувшись, он закашлялся, да так, что Санек его похлопал по спине, как если бы тот подавился.

– Какие такие дела нас ждут здесь, Сергеич?
– Я взял у него наполовину скуренную сигарету и затянулся.

– Много дел у вас еще, ребятушки. Вам еще полюбить надо. Баб-то поди толком и не видели.

– Дочка у меня уже, - гордо ответил Санек. Потом, немного замявшись, закончил, - правда, родилась уже после того как меня забрали, только по видеосвязи смотрел.

Сергеич покачал головой, как бы подтверждая свои мысли.

– А чего там учиться? В каждой второй книжке про это написано, - закутавшись в дым последней затяжкой, спросил я.

– Написано-то написано, но никто не научит тебя любить. В этом, брат, и наука, которую каждый сам проходит.

– Ты, Сергеич, хочешь сказать, что любви нельзя научить?

– Ну так, конечно. Это, кажись, единственная наука, которой нельзя научить. Читать, писать, числа складывать-перемножать, в космос летать - это пожалуйста, а вот любить - нет, поэтому книжек и фильмов про нее так много, что никто своей любови научить не может. Ну дико звучит: "научить любви", правда? У каждого человека она своя. Один раз приходит или несколько, это не важно, главное любовь раз, и пришла, она твоя. Запомниете, ребяты: никто не научит вас любить вашу жену. Вы ее или любите, или нет.

– Как это?

– А вот, Саня, ты свою жену любишь?

– Понятное дело, - широко улыбнувшись, ответил он.

– Это хорошо. А вот, допустим, женился ты по "залету", по пьянке все получилось, и тебя с души воротит от нее, а она мать твоего ребенка, между прочим, а твоя мамка, допустим, учит: "Люби ее, сынок. Она такая красивая и хозяйственная". Ты смотришь, действительно она и хозяйственная, и симпатичная, и тебя, и ребенка любит, а тебе она что пустое место. И ничего ты сделать с этим не можешь. И хоть будешь ее целовать и ласкать, как в книжках написано или в кино, а милее она тебе не станет. Или наоборот: все говорят и плохая она, и дурная, и некрасивая, а тебе все нипочем. Жить без нее не можешь. Вот и получается, что любовь такая штука, которая только твоя бывает. И слова, и прикосновения всякие только твои, и никто тебя ничему в этом деле не научит.

– А как же: стерпится - слюбится?

– Да все также. Если и "слюбится", так это у тебя слюбится, через какое-то время, через твое душевное движение...

Рядом ухнул сто пятидесяти миллиметровый. Нас слегка присыпало землей из дырки над головой. Все стихло, обстрел, похоже, закончился.

– Сергеич, вот ты сказал: "не торопитесь помирать", а как же Родину защищать, если не быть готовым умереть?

Санек смотрел не на Сергеича а вглядываясь в световой столб, в котором после взрыва мириады частичек пыли плотной темной массой хаотично метались, гоняемые разными движениями потревоженного взрывом подвального воздуха, пытался что-то рассмотреть. Частички, отчаянно пометавшись, вылетали из света, уступая место новым.

– Саня, вся подлость ситуации заключается в том, что войну не мы, простые люди начинаем, а вот воюем за Родину мы, то есть народ, когда враг приходит в наши дома. В Великую Отечественную Гитлер начал воевать с Советами, а побежден был русским народом.

– Как это?
– спросил я.

– Очень просто: нападал на Советский Союз, считая что русские его поддержат против "красного ига", но слегонца ошибся. Никто не любит, когда их убивают, и русские тоже не исключение.

– То-то мы потеряли две трети страны и еще теряем, - зло ответил Санек.

– Не мы войну начали, но нам ее заканчивать.

– Чего же ты, Сергеич, не воюешь, а?
– Санек теперь смотрел на него, а не на пыль.

– Какой от меня толк теперь? Я очень давно здесь родился, здесь и умру. А от вас сейчас какой толк?
– Сергеич посмотрел на нас, а затем сам ответил на свой вопрос.
– От вас тоже сейчас никакого толка нет. С "пукалками" против тяжелой техники вам ничего не сделать. Вы сюда придете, но позже, когда сможете не одной доблестью с голой жопой против ракет воевать, а так, чтобы враг в страхе бежал, и желание воевать с нами у него ближайшие лет двести не возникало. Так всегда у нас: сначала нас бьют, а потом мы их. Только учиться для этого надо, а не на Бога надеяться. Бог он ведь возможность дает, а мы вольны этой возможностью воспользоваться или нет.

– Господь разве не всем управляет от начала и до конца, как нас учили?
– Мне просто стало интересно, что Сергеич ответит на это.

– Всем, - покивал он головой в ответ, - но и наша воля есть. Господь просто знает, что случится дальше при том или ином нашем выборе, но выбор все равно за нами. Ангелы-хранители борются с чертями всякими за наши души, вот мы и выбираем тот или иной путь. А черти - это, кстати, а может и некстати, наши неправедно жившие предки. Поэтому борьба все время идет промеж наших бабушек-дедушек, а не каких-то абстрактных ангелов-чертей. Правда, по-старинке удобнее все именовать, привычнее как-то.