Город Золотого Петушка

Нагишкин Дмитрий Дмитриевич

А папа задумчиво смотрит на свои пальцы и говорит с сомнением:

— Ах, черт возьми! Не хватает все-таки пальцев на одной руке, чтобы помнить все законы. Придется один, новый закон, перенести на другую руку…

— Какой закон? — подозрительно спрашивает Игорь.

— Почаще думать! — говорит папа Дима, щелкая Игоря по лбу.

Тут мама неожиданно, отрываясь от своего занятия, замечает:

— Хороший закон! Ты, папа Дима, запомни его хорошенько!

И папа озадаченно глядит на маму — ох, товарищ военный совет, вы всегда оказываетесь на своем посту, вы очень хорошо думаете… А товарищ военный совет говорит папе Диме:

— Знаешь что, глава семьи,

поди-ка да закажи нам на утро такси! По моим расчетам, мы можем позволить себе эту роскошь в последний раз, чтобы не портить впечатления от поездки и, кстати, чтобы ты не возился с чемоданами. Подъедем прямо к поезду!

— Но…

— Ничего, папа Дима, поститься уже будем дома. Как приедем, сразу зубы на полку, и — выплачивать долги!

— Какие долги? — пугается папа. — У нас как будто нет их!

— Как будто нет, а на самом деле есть! Надо почаще думать, папа Дима!

8

Вечером мама Галя решала сложную задачу — как в дорожные сумки уложить все, что было нужно, а не только то, что в них влезало. Но, кажется, ее занимали совсем не те вещи, которыми она была обложена со всех сторон. Она вдруг оторвалась от своего занятия и спросила Игоря:

— Ты с Андрисом виделся?

— Да, мама!

— Ты простился с ним?

— Да. А что?

— Так… Ты сказал, что будешь ему писать?

— Я напишу, мама.

Она бросила свое занятие и сказала папе Диме.

— Пойдем пройдемся. Напоследок… Когда еще нам придется побывать здесь. Может быть, никогда… У меня прямо сердце защемило что-то…

Обернулась опять к Игорю:

— Ляг к стенке. На бочок! Вот так. Руку положи под голову. Вот так. Спи! А мы с папой пройдемся.

Они вышли, и последнее, что видел Игорь в этот вечер, была рука мамы Гали, которой она щелкнула выключателем над его головой…

Они прошлись по берегу. Постояли, молча глядя на залив.

С севера, от маяка, который бросал неверные вспышки света вокруг, подувал ветерок, и уже где-то там, в глубине залива, где ветер был сильнее, вода приходила в движение, поддаваясь давлению воздуха, и, точно вздохи моря, рождались тяжелые волны и начинали набегать на берег. Звезды померкли, и темнота плотной пеленой укрыла землю. Сочащиеся сыростью тучи, вырвавшись откуда-то, еще неуверенно, но все более смелея, поползли с севера и, радуясь неожиданно обретенной свободе, заволокли вскоре весь небосвод.

Мама Галя взяла папу Диму под руку и ненадолго прижалась к нему всем телом так, что он ощутил ее тепло. Он потянулся к ней, но мама Галя уже отстранилась и, чуть подтолкнув, заставила идти. Они поднялись к соснам, прошли под их шатром, уже глухо шептавшим что-то в темноте, ступая по песчаной дорожке, делавшей неслышными их шаги, и вышли к поселку. Папа Дима плохо ориентировался в темноте и не узнавал дорогу, но мама Галя, которая всегда говорила, что она и в темноте видит, как кошка, шла уверенно и легко. И они вышли на малоосвещенную улицу.

Как ни тихи были их шаги, где-то, учуяв чужих, залаяла собака. Ей отозвалась другая, и они наперебой, точно хотели перекричать друг друга, принялись оглашать тишину улицы истошным лаем, от которого звенело в ушах. Одна из собак была либо больна, либо стара. Она провожала Вихровых вдоль длинного забора и все кидалась на них, ударялась о прутья забора и лаяла — надсадно, со всхлипами, тяжело переводя стеснившееся дыхание, в горле у нее что-то булькало и переливалось. Временами она захлебывалась лаем и вдруг замолкала, и тогда было слышно, что она дышала, торопливо заглатывая воздух, чтобы опять так же старательно

лаять, хотя, как видно, было это дело уже и не для нее: валяться бы ей в своей будке, и видеть десятые сны, и повизгивать во сне, и легонько дергать ногами, видя себя лапастым, быстроногим щенком, а не мотаться здесь под забором, вызывая досаду прохожих своим астматическим лаем.

— Служака! — сказала мама Галя и рассмеялась. — Ты когда-нибудь себя со стороны слышал во время приступа, папа Дима? Примерно вот так же ты дышишь! Что, хорошо?

— Да не очень! — отозвался Вихров.

И вдруг мама Галя остановилась у калитки, на которой папа Дима с трудом разглядел какой-то круг с шипами. Он хотел было спросить, куда привела его мама Галя, но тут взглянул в освещенное окно и не стал ничего спрашивать.

Широкое окно маленького домика бросало на дорогу пучок яркого света, озарявший поросшие травою обочины дороги, песчаную колею и аккуратный красный забор напротив, и окна чужого дома с закрытыми жалюзи.

В комнате за столом у окна сидели люди. Папа Дима тотчас же узнал всех.

За столом сидели Балодис, дядя Эдуард и Андрис. Тетя Мирдза с вязаньем устроилась на диване, в глубине комнаты. Стол был накрыт, и бутылка вина светилась под яркой лампой, точно янтарь в лучах солнца. Но это не была дружеская пирушка, и собрались люди не для того, чтобы распить бутылку вина и поболтать обо всем и ни о чем… Разговор был серьезный, душевный, и длился он, видно, давно, а едва начатое вино не привлекало внимания собеседников, и длинные спицы в руках тети Мирдзы лежали недвижно, и клубок шерсти упал на пол с ее колен и закатился куда-то, и она совсем забыла о своем вязанье… Иногда они замолкали, но и молчание это было исполнено значения, и воцарившаяся тишина говорила по-своему и о своем. О чем говорили они — трое взрослых и один мальчик, потерявший отца и сразу как-то ставший иным. О Янисе? О жизни? Об Андрисе? О подполье? О тяжких годах войны? Или о том, что делается сейчас, сегодня? Андрис сидел, как завороженный, поставив оба локтя на стол и опершись подбородком на кулаки. И Эдуард, и Балодис разговаривали с ним, как с большим, то и дело обращаясь к нему, и он кивал головой, как бы говоря: «Да. Я слушаю! Говорите!» — и текла эта беседа, как тихая река по равнине…

Лаявшие собаки угомонились. Астматическая собака еще долго стояла у забора и всматривалась в Вихровых тусклыми глазами, мерцавшими зеленоватыми огоньками, но потом устала и, уже не ожидая ничего плохого от этих людей, словно застывших у забора, поплелась в конуру.

Рекс, не отозвавшийся на пустой лай соседних собак и дремавший у ног тети Мирдзы, поднялся вдруг и повел носом. И вдруг гулко залаял, уловив присутствие чужих людей возле дома.

Тетя Мирдза недовольно пригрозила ему и велела лечь, подняла клубок ниток, нашарив его под кушеткой. Дядя Эдуард наклонился к окну и всмотрелся в темноту, но, не увидев никого, принял прежнюю позу.

Папа Дима, почему-то шепотом, спросил маму Галю:

— Ты хотела проститься с ними, повидать Андриса?

— Да! — таким же шепотом ответила мама Галя.

— Ну — так зайдем!

Мама Галя отрицательно покачала головой.

— Помешаем! — сказала она, чуть слышно вздохнув. — Погляди на Андриса!

Андрис был хорошо виден им. Свет лампы озарял его крутой лоб, светлые волосы, густые темные брови, прямой нос, решительно сжатые губы и глаза, глаза, готовые вобрать в себя весь мир, как бы он велик ни был. Все это было знакомо Вихровым, но теперь в этом лице появилось что-то новое. Огонь смертельной тоски об отце исчез из его глаз, но…