Города и годы
Шрифт:
— Мы к товарищу председателю, желаем объявить товарищу председателю результацию схода.
— С вами, товарищи, говорит Покисен, председатель...
Его перебили из темноты:
— Эт-то мы зна-аем! Только желание наше говорить с председателем Голосовым.
— Голосова сейчас здесь нет, он ушел.
По кустам прокатился глухой смех.
— Это вы, товарищ, изволили сказать несправедливо. Они находятся совместно с вами. Как они сюда ехали, мы их хорошо видали.
— Вот чудаки! — воскликнул Покисен. — Что же, я вам врать, что ли, буду? Голосов вышел в сад.
— Воля ваша, конечно, однако...
— Сход принял решенье окончательное, чтобы...
— Что такое? — проговорил Покисен, высовываясь в окно. — Ни черта не видно. Много вас тут?
— Хва-атит! — довольно протянул кто-то в стороне.
К окну подошел Щепов, резко бросил в темноту:
— Да в чем же дело? [392]
В кустах забурлило:
— Пускай скажет Федор...
— Федор!
— Объяви, чтобы без обиняка...
— Шпарь, как давеча...
— Товарищи! — прокричал Покисен раздельно, точно на митинге, и вытянулся, опершись пальцами на подоконник. — Товарищи, если вы хотите говорить с председателем исполкома, то приходите завтра утром. Он сейчас вышел. Мы пробудем здесь до завтрашнего вечера. Но вы можете заявить мне о решении схода, о котором говорите, я передам товарищу Голосову. Только сейчас дело ночное, темное, я даже не вижу, кто со мной говорит. Лучше приходите завтра.
— Дело те-емное, эт-то правильно! — опять протянул кто-то в стороне.
В кустах вновь забурлило.
— Федор, объясни ему, чтобы он не путался...
Откуда-то снизу, точно из-под земли, зазвенел
размашистый голос:
— Как вы, товарищ, обратились к нам с речью, мы желаем довести до вас про положение, в котором состоит хрестьянство нашей местности. Очень известно, новый закон в корень отменил разверстку и всякие поборы с гражданов рабочего хрестьянского классу. Этот самый закон которые товарищи не знают, которые прячут и скрывают от гласности. Так что сход Саньшинской волости, бедняки и прочие хрестьяне постановили, чтобы потребовать от председателя Голосова оглашение закона, и чтобы разверстку отменить в корень, а также продотряды убрать приказом. Между прочим...
— Стойте, товарищи, или кто там? — крикнул Покисен. — Дело, я вижу, у вас серьезное, сразу [393] не разберешь. Я вам могу сказать одно. Закон о хлебной разверстке никем не отменен и в настоящий момент отменен быть не может. Советская рабоче-крестьянская власть...
Из темноты рухнул в окно многолосый ропот, изрезанный острыми вскриками:
— Слы-ха-ли!
— На полозу подъехал!
— Ладно прятать председателя!
Покисен закричал изо всех сил:
— Вы с ума сошли? Вам говорят русским языком: Голосов ушел. Какого черта мы будем болтать в темноте, когда...
— По-стой, по-сто-ой, товарищ! — провопил Лепендин. — Тута все в своем уме и в разуме. С миром надо говорить сурьезно, мир — тебе не сполком. Ты послушай, какое дело. Местность у нас не хлебная, занятие больше огородное, садовое тоже. Лиха в нашем хозяйстве хошь отбавляй, бедность, морковь одна да картошка. Хлеба мы сами не видим. А с нас требуют хлебом. Как быть теперь? Земля, выходит,
Щепов отстранил Покисена, взялся за оконные рамы и крикнул:
— Давайте-ка, землячки, отложим разговор до завтра.
Ему навстречу рванулся гулкий галдеж. Он хотел захлопнуть окно, но с обеих сторон в рамы вцепились толстые, крепкие пальцы.
— Это что же? — прокричал он резким своим, точеным голосом. — Насилие?
Покисен сказал жене непонятное слово. Она отозвалась по-русски:
— Я заперла.
— А это как они желают, — заорал кто-то в темноте. [394]
И сразу черные растворенные в ночи кусты шелохнулись, двинулись к окнам, и в мутном свете, падавшем в темень из окон, засветились десятки неподвижных глаз.
— Сход наказал востребовать новый закон, чтобы не прятали, и, значит, продотряды снять.
В задней комнате запищал маленький Отти, к нему бросилась жена Покисена. Клавдия Васильевна схватила Щепова за локоть и пробормотала:
— Алексей, мужики... они нас...
— Перестань! — обернулся Щепов и показал кивком на диван.
Покисен прислушивался к писку ребенка, лицо его каменело, он уставился в окно потупевшим взглядом, потом твердо шагнул вперед:
— Граждане крестьяне! Обращаюсь к вам последний раз. Предлагаю немедленно разойтись по домам, а завтра утром прийти сюда для обсуждения ваших вопросов с товарищем Голосовым.
Из-за галдежа, с новой силой рванувшегося в окно, вынырнул пронзительный голосок:
— Покеда не выдашь закона — не уйдем!
— Не уй-де-о-ом!
Щепов дернулся в темный угол комнаты, схватил прислоненный к стене кинематограф, поднес его к окну и принялся устанавливать аппарат объективом наружу, в сад.
— Молчи, — шепнул он Покисену.
Галдеж начал спадать. В темноте как будто засветилось больше глаз, все они застыли на руках Щепова, проворно бегавших по аппарату. Стало слышно отчетливо металлическое потрескивание колеса для ленты. Движения Щепова были сосредоточенны и ловки.
Из сада робко спросили:
— Эт-то что ты налаживаешь, товарищ?
Щепов помедлил с ответом. [395]
— Это, землячки, беспроволочный телеграф. Слыхали? Вот-от. На всякий случай с городом снестись.
— На что тебе, товарищ, надобно?
— Как сказать... — мямлил Щепов. — Может понадобиться... Отрядик какой-нибудь вытребовать... или что...
Тишину вдруг взорвало смехом — раскатистым, звонким, и десятки глаз опустились к земле. Смеялся Лепендин, постукивая деревянными уключинами и хлопая ими мужиков по ляжкам:
— На-сме-шил, от насмеши-ил, товарищ! Да какой же это телеграф? Да у нас на фронте из этакой машины живых людей казали!
— Картины, выходит?
— Ну так и есть — картины. От чудак!
Кто-то засмеялся, кое-кто загудел:
— Запужать хотят...
— Обманом думают...
Потом голоса помрачнели, приглохли, и упрямая угроза поднялась к окну:
— Все одно не выпустим.
Маленький Отти, точно расслышав эту угрозу, вскрикнул и залился плачем. Покисен бросился к окну, сунул руку в карман.