Городской романс
Шрифт:
Другого отца-основателя города, Василия Татищева, в последнее время стало модно славословить, но только «по верхушкам», не рискуя говорить о его геополитическом замысле, «наказанном» ему Петром Великим. А замысел этот выше временщиков всех новейших эпох: от Аркаима идущая тяга наших народов к Индии — стране великих духовных исканий. Тянулся к ней не только тверской купец Никита — сам Петр делал это по начертанию судеб и умыслу мужа зрелого. И Василий Никитович всем пылом страсти просветителя способствовал тому, в том числе — и Челябинской малой крепостью…
Город, основанный с таким высоким замыслом, на долгие годы был отвлекаем от духовных своих задач. То пограничный ратный труд, то
Иных из них мне не довелось видеть, но я читал их страстные строки и благодарен им за сгустки духовного огня, которым они одарили нас. Это великий инженер и писатель Гарин-Михайловский, чей профиль украшает вокзал города и чьи слова я бы заставил, будь моя воля, учить наизусть всех молодых горожан: «Сюда приходили наши предки искать себе славы… Прошли века, и вот мы пришли доканчивать великое дело… Дороги необходимы как воздух, как вода… Общество право в своем раздражении на нас, инженеров…» Словом, весь монолог Кольцова из очерка «Вариант» с экономическими и патриотическими ошибками: «Мы должны показать Западу, что мы, русские инженеры, способны не только воспринимать его великие идеи, но и культивировать их в условиях русской жизни…»
Основатель столицы Сибири и автор знаменитой тетралогии, уникального нравственного образца исповедальной прозы, Гарин-Михайловский как бы оставил заповедь всем землякам своим — не терять стойкости даже в самые тяжкие дни нашествия иноплеменных идей и образчиков…
Двух других духовных наставников я застал в городе в дни своей молодости. Мощный кряжистый мэтр биологии Николай Тимофеев-Ресовский долгие годы пленял нас внесенной с Запада независимостью духа и мысли. Его биосферные замыслы вслед за Вернадским доносили до нас головокружительные перспективы овладения тайнами живого вещества. Каждая прогулка с ним в глубь Уральских гор — это могучая ода самоорганизации природы, расшифровка хода ее бытия, где человеку уготована самая важная роль — посланца Разума…
Ощущение чуда увеличивалось с каждым философским диспутом, с каждым спором его с математиками и философами, свидетелями которых мы были. А имена Менделеева и Вернадского в его устах гремели по-шаляпински зычно, и мы все видели — вот она, преемственность великой России, ее гениев и пророков. Тогда узнал я великие строки самобытного Вернадского и запретные «Заветные мысли» Менделеева.
Надо ли говорить, что именно город подарил мне эти светлые истины, абсолютно потаенные для незрелых умов обманутого поколения. Но чем дольше я жил в нем, тем яснее становилась неслучайность этого: жестко надзираемый тайной полицией и доносами, город все же оставался средоточием мыслящих умов, протестантов от железного дела, и потому его скрытая жизнь всегда была обжигающе высока и духовна. О, далеко не все уцелели из этих страшных лет — жуткие, набитые трупами шахты Золотой Горы явили нам в начале 90-х всю чудовищную силу кары Власти за инакомыслие. Но именно в наш город милостью судьбы пришел из северного лагеря мой другой Наставник и Учитель — Леонид Оболенский.
Под именем Богоявленского я описал его в своей давней повести «Политехники», потом — после его смерти — в отдельном очерке «Последний князь». Пусть горожане прочтут эти строки и поймут, что нет более великого подарка в судьбе, чем получить Учителя в юности, в студенчестве, в незрелые восковые годы духовного медосбора.
Не было во всей России никого счастливее нас, молодых челябинцев, кому выпала эта радость внутреннего ожидания чуда и самовоспитания, вопреки всем казенным наставникам и лживым вождям. Оболенский стал духовным вождем уральских киношников и поэтов, журналистов и диссидентов. Власти мстили ему за это как могли, а молодежь, сцепляя руки, спасала его и себя от оподления, от уступчивости, от смирения.
Можно назвать сотни имен последователей, десятки — учителей. История этого еще не написана, потому что и новым временщикам нет дела до высоких духовных заветов своих сограждан. Я же скажу лишь о нескольких нестяжателях, которые либо уже ушли из жизни, либо ушли из города.
Юрий Динабург — поэт и философ, книгочей и ссыльнопоселенец пятидесятых, любимец тайных обществ и братств, — сколько преклонения оставил ты после своего отъезда в Ленинград…
Орлен Блюм — высочайшего класса библиограф, знаток потайной литературы зарубежья в страшные сороковые и смутные пятидесятые! Сколько он подарил нам откровений, пожелтелых страниц редких книг, сколько папиросных листов, утая от ищеек, подарил нашим глазам, сколько сарказма сохранил и крепости духовной в слабодушных сыновьях славянства.
Арон Кербель — несравненный режиссер и мастер сцены, кумир молодежных актерских групп, ядерный заряд для броска на штурм столичных олимпов и создатель практики Литературного театра, не имеющего аналога в стране.
Илья Талалай — маэстро зодчества, ансамбля высотных зданий на главном проспекте, и в то же время — театральный виртуоз, акварелист и пейзажист тончайшего вкуса, душа компаний огневой поэзии и чистосердечного братства. Сколько народов и рас соединил ты в своей крови, но еще больше — сколько подарил нам, твоим друзьям, несказуемой радости и волшебства мужской дружбы.
Сурен Переплетчиков — лучший мастер психологического портрета в России, скиталец и бессребреник, ценитель тонкой поэзии и женской красоты, трепетный поклонник классики и знаток мудрости многих рас. Нет никого, кто бы не знал твой темперамент и страсть, кто бы не укорял себя за твой столь поспешный уход от нас…
Нет, никогда мне не перечислить даже самых самобытных своих современников, в которых город впечатал такой сплав духовности, человечности, что никакая казенная профессура, никакая власть не доберется до них, до тайны их влияния на город и его новые поколения, на ход вещей и событий, который не оценить никакой статистической наукой.
Лишь в нескольких штрихах я коснулся этой тайны моего Великого города. Скажу только — я спокоен. Есть и сила и разум у его инженеров и поэтов для XXI века. Есть опора и святыни для древних и вечно новых учений. Любите и служите своему городу, уральцы, не изменяйте ему — и он спасет вас и детей ваших.
17 июля 1994 г.
Нэлли Ваторопина
Родничок
Осень — мое любимое время года. Осень — и этот сквер над рекой Миасс возле Дворца культуры ЧЭМК. Здесь, напротив, в доме № 45-а по улице Сталина (ныне Российской) началась моя жизнь более полувека назад, здесь прошло мое военное детство и юность.
В этом сквере назначались первые свидания, проливались первые слезы. Сюда, на берег Миасса, я приводила потом своих детей — дочку и сына, а когда они стали взрослыми — внучек, Машеньку и Настеньку, приведу и внука Илюшку, как только он подрастет.
Этот сквер, маленький зеленый островок среди большого шумного города, обладает какой-то волшебной способностью успокаивать, возвращать силы и надежды. Я часто прихожу сюда одна, особенно осенью, когда все чувства обострены до крайности и все видится в черном цвете.