Горожане

Гейдеко Валерий Алексеевич

В конце заседания мне пришлось все-таки отложить документы в сторону. Утверждался перспективный план застройки нового микрорайона, по рукам пошли чертежи, главный архитектор отбивался от вопросов. Меня больше всего беспокоила проблема с транспортом: новые кварталы намечалось строить вдали от комбината, у Заречья, вплотную к дачному поселку, незаметно выросшему за последние годы. Мне не хотелось, чтобы перевозка рабочих из этого жилого массива легла на плечи комбината. Главный архитектор клятвенно заверил, что автобусное сообщение предусмотрено и продумано до мелочей. Я хотел уточнить, будут ли расширять двухрядную дорогу, которая явно не справится с потоком машин, но меня опередил директор леспромхоза Митрохин, спросил, какие запланированы магазины и когда они вступят в строй. Ему ответили, что все магазины запроектированы в первых этажах, так что ни одного дома не примут прежде, чем оборудуют магазины.

Я представил себе барственную, надутую физиономию Барвинского, у которого главный архитектор не принимает «ни одного дома», и усмехнулся: до чего мы смелы и принципиальны, пока все существует на кальках, на бумаге, и как быстро поджимаем хвост, когда вплотную сталкиваемся с делом! Но заметил, правда, и другое: понемногу приживается в Таежном этот стиль: не заселять первых этажей, строить там магазины, ателье, прачечные. А сколько нервных клеток сгорело, пока мы приучили ту же Авдошину не жаться, не экономить на каждом сантиметре, заглядывать немножко вперед, когда с жильем станет посвободнее и «времянки» — неказистые палаточные магазинчики — станут серьезно уродовать вид города! Когда застраивался проспект Строителей, лет восемь назад, первый наш п р о с п е к т, какие споры кипели, и смешно даже вспомнить, из-за чего — декоративных цветочных клумб в витринах магазинов. Что и говорить, лихая это была идея — выдвинуть первый этаж на полтора метра вперед, чтобы в огромных застекленных витринах устроить газоны! Проект удорожался ненамного, на какие-то двузначные цифры, но тут-то Зоя Александровна запротестовала, уперлась намертво. Никто этого не ожидал — ей, как женщине, казалось бы, такой проект должен был понравиться, а она вознегодовала, размахивала кипой бумаг: «Это письма остронуждающихся. Люди ютятся с детьми в крохотных комнатушках, а вы оранжереи, клумбочки затеваете!» Это она меня срезала, мою патетическую речь об эстетике быта. А кипа бумаг, которой Авдошина размахивала над головой, действие произвела безошибочное; прием не новый, но всегда срабатывал. Дело шло к тому, чтобы с треском угробить идею, которую предложили комсомольцы комбината, а меня как члена парткома просили «провести в жизнь». Но здесь встал Колобаев, степенно и веско сказал: «А я склонен поддержать молодежь. И закрепить за ними практическую сторону проблемы». Ну, само собой, тут же все подняли руки в знак согласия.

А клумбочки прижились, черт возьми! Нехитрое вроде бы дело: огородили кирпичом полутораметровое расстояние, засыпали черноземом, посадили традесканции и прочие неприхотливые цветочки, и как впечатляет все это зимой, когда на улице минус двадцать, да еще ветер со свистом гонит поземку. Что говорить, сразу настроение меняется!

Я вспомнил этот давний спор и подумал о том, о чем никогда прежде не задумывался: каждый из нас, членов «триумвирата», вынужден серьезно считаться с мнением друг друга. Теперь, после того как я стал директором комбината, особенно остро ощутил, что никто из нас — ни я, ни Авдошина, ни Колобаев — не всесильны на территории тех квадратных километров, которые занимает Таежный, и что каждый из нас обладает только частицей магической силы: я — деньгами, Авдошина — административной властью, Фомич — авторитетом и влиянием, но, чтобы сила эта сработала, нужно соединить все вместе, словно разрозненные кусочки волшебного талисмана, которые в сказках попадают в руки законного владельца. Да разве и у нас по-другому? Каждый обладал безусловной н е г а т и в н о й властью: чтобы отменить, забраковать, провалить что-либо, достаточно было голоса любого из нас. Но для этого и ума особого не надо. А вот п р и н я т ь серьезное решение — здесь, хочешь или нет, нужны согласованность позиций, притирка, взаимные уступки, компромиссы. А как же иначе…

Я понял, что слегка тревожусь за судьбу квартиры для Печенкиной. У меня был только один бесспорный аргумент: у Тамары мать — инвалид, жилье не имеет удобств, но его Авдошина могла побить играючи: метраж у Печенкиной большой, а есть очередники, которые ютятся по нескольку человек в комнате. Я мучительно ломал голову, как лучше начать разговор, но, когда подсел к столу и увидел сочувственные глаза Зои Александровны, вдруг понял, что все мои хитрости совершенно излишни, что можно вести игру напрямую. Положил перед ней документы и сказал:

— Этому человеку обязательно нужно помочь.

Авдошиной всего несколько секунд понадобилось для того, чтобы оценить положение, определить излишек площади. Она поставила карандашом еле заметную «галочку» в графе, где был обозначен метраж, отложила документы в сторону и спросила меня безразличным голосом, как о чем-то, не имеющем никакого отношения к делу:

— А сколько квартир выделяет нам комбинат в этом доме?

— Шесть, Зоя Александровна. Как и положено, десять

процентов, не больше и не меньше.

Авдошина задумчиво постучала карандашом по столу.

— Дайте еще хотя бы одну трехкомнатную. Тут есть многодетная семья, четверо ребятишек. А, Игорь Сергеевич?

Я хотел было посоветовать, чтобы многодетной семье выделили площадь в любой из шести квартир, но понимал, что Авдошина ждала от меня явно не такого ответа. Что ж, за все приходится платить…

— Только с возвратом, Зоя Александровна.

— Конечно, конечно, — с жаром заверила Авдошина, хотя оба мы прекрасно понимали, что в реально обозримом будущем исполком никакой трехкомнатной квартиры комбинату не вернет.

Она пододвинула к себе документы Печенкиной, почти не глядя, подписала и протянула мне.

— Да, и еще одна просьба, Зоя Александровна. Мне очень хотелось бы иметь ордер сегодня.

Представляю, что подумала обо мне Авдошина: «Дай мед да еще и ложку». Но вслух она сказала озадаченно:

— Бланки в сейфе, а никого, наверное, уже нет.

Она принялась крутить телефонный диск, а я искоса смотрел на выщипанные по моде пятидесятых годов брови, ярко накрашенные губы и подумал с грустью: а что ждет ее, когда она вернется с работы домой? Чай с бутербродами из горкомовской столовой? Телевизор? Да еще бумаги, которые не успела просмотреть днем? Так и пролетела ее жизнь за всеми нашими совещаниями, активами, семинарами, в хлопотах о воскресниках и ударных декадах, о помощи горожан совхозу и подготовке котельных к зиме. А о себе, лично о себе было время подумать? Вот ей уже за пятьдесят, а итог? Семьи нет, здоровье не богатырское. А впереди что — пенсия, старость… Мне на мгновение сделалось страшно. Когда-то мелькала у меня мысль: если нельзя избавиться от Черепанова, существует тысячу раз испытанный способ — повысить в должности. Мэр города — чем не пост для его возраста при его честолюбии? Да и возможности представительствовать довольно широкие. Но теперь этот проект показался мне кощунственным. Конечно, город, комбинат давно уже переросли возможности и способности нашего бессменного предисполкома. Она работала по старинке, по наитию, свято верила в лозунг «поднажмем, ребята!» — а против модных, как выражалась она, «идеек» перспективного комплексного планирования вставала горой. И вместе с тем она жила этими заботами, ничего другого в ее жизни просто не было. А что от Черепанова можно было бы ожидать в этом кресле?..

— Девочки, Валя не ушла еще? Это ты, Дашенька? Даша, деточка, знаешь, где ключ от сейфа? Да, да, тот самый. Принеси мне, умница, один ордер, да, здесь заполним. Да, лапонька, с печатью… Ваше счастье, — обернулась она ко мне. — Но вообще это — нарушение.

— Вся наша жизнь состоит из нарушений, Зоя Александровна.

Я почему-то вспомнил, как на южной узловой станции суетился маневровый паровозик — среди блестящих современных электровозов он выглядел чумазым, громоздким, неповоротливым, но дело свое этот пришелец из эпохи угля и пара выполнял исправно.

В кабинет вошла «Дашенька» — пожилая грузная женщина. Она, видно, уже собралась домой — на голове вязаная шапочка из желтого мохера.

Через несколько минут я держал в руках ордер — с печатью, подписью предисполкома, честь по чести. Теперь можно говорить с Тамарой по душам.

— Зоя Александровна, — приложил я руку к груди, — вы сделали для меня великое дело.

— Ладно, ладно, — засмущалась она. И без всякого перехода: — Вы вот что, Игорь Сергеевич. Не падайте духом. Всякое бывает. Вы человек еще молодой, а жизнь — она ведь длинная. Поверьте мне, старой бабе.

Несколько раз остро кольнуло сердце, потом боль отпустила, обмякла. Наверное, в идиотской этой суете, нервотрепке мне очень нужны были сегодня эти слова, но никак не ожидал услышать их именно от Авдошиной.

Я вышел на улицу. Стало подмораживать, ветер гонял по асфальту остекленевшие пожухлые листья. Я вспомнил вдруг воскресные московские электрички, когда вечером дачники возвращаются в город с охапками разноцветных листьев, в сумках — поздние осенние яблоки, крупные, глянцевито-зеленые и даже с виду хрустящие, сочные; ближе к Москве в вагоне становится тесно, входят все новые и новые пассажиры, окна запотели, и кто-то рисует на них немудреные вензеля…

— Не понравилось, значит, в столице? — спросил я водителя. После армии Саша получил по лимиту прописку, работал в аэропорту.

— Как вам сказать, Игорь Сергеевич. Москва она и есть Москва. Метро, театры, музеи, то, другое. Рестораны опять же — куда нашему «Амуру»! Словом, с деньжатами очень даже хорошо можно пожить. Но что характерно, Игорь Сергеевич, такая тоска на меня напала, как никогда в жизни. Придешь в парк или в центр куда-нибудь, все идут, торопятся, а ты один, совсем как этот… ну, палец по-научному?