Горожане

Гейдеко Валерий Алексеевич

— Перст, что ли?

— Вот-вот! — обрадовался Саша. — И комнату мне дали во Внуково, то, другое, а все одно тоска. Лежишь вечером на койке, из окна видно, как самолет идет на посадку, да так низко, будто огромный автобус по дороге катит — с круглыми окнами и яркими огнями. А ты — все один.

Я с большим трудом попытался представить себе разбитного, веселого парня в меланхолическом настроении.

— И что же, девушки у тебя не было?

— Ну! — презрительно скривил он губы. — Как же без этого дела! Но что характерно, Игорь Сергеевич, выбор большой, а такого

разворота, как у нас, в Таежном, нету. И что характерно, Игорь Сергеевич, не очень они мне, эти москвички: дохленькие какие-то, бледные. Да и они меня, если по-честному, тоже не очень. То ли одевался не как надо, после армии, известно, прибарахлиться не успел, то ли еще что…

— Значит, из-за девушек сюда приехал?

— Ну почему! — обиделся Саша. — Жалко мне себя стало, Игорь Сергеевич. Ковыряешься в ангаре, а краем уха слышишь, как диктор рейсы объявляет. Рига там или Ташкент, то-другое. Ну, думаю, Саша, рванем-ка мы отсюда! Да подальше, докуда только самолеты летают. Прихожу в райком, говорят: «Таежный, всесоюзная комсомольская стройка». Беру! Ну, а тут посадили меня в эту колымагу, вас возить.

— Что, жалеешь?

— Порядок! — бодро ответил Саша.

В заводоуправлении меня поджидал Личный Дом.

Я спросил у секретарши, какие вести от Печенкиной. Та ответила, что Тамара работала в ночную смену, сейчас дома, приехать ко мне отказалась категорически, сказала, что не может оставить мать одну. Делать нечего, надо снова ехать к ней. Только на этот раз прихвачу с собой Авдеева.

— Вот, Гена, посмотри, — показал я ему ордер. — Как ты считаешь, что нужно привезти вместе с этой бумажкой? Цветы, конфеты, шампанское?

Авдеев часто заморгал своими хитрыми белесыми глазками:

— Вы что, шутите? Это вам должны пол-литру поставить. Ну, в смысле отблагодарить…

А меня не покидало тревожное чувство. Тамара — девушка с характером, выставит за дверь — и будь здоров! Безо всяких пол-литр.

Мы приехали, когда Тамара и ее мать ужинали. Вернее, Тамара кормила ее с ложечки; та полулежала в кресле с высокой, откидывающейся спинкой, силилась держать в левой руке некрашеную деревянную ложку, но несколько раз пронесла мимо рта, уронила жареную картошку на клеенку, и тем дело кончилось.

Я подосадовал про себя: принесла нас нелегкая! Хотя, когда в доме тяжелобольной человек, всегда не вовремя. И я предупредил Тамару:

— Мы ровно на одну минутку. Разговор очень короткий.

Она равнодушно скользнула взглядом и сказала без всяких эмоций:

— Сейчас мать докормлю, и будем разговоры разговаривать.

Держалась Тамара спокойнее, чем в прошлый раз, без раздражения и нервозности, но в излишней приветливости обвинить ее было трудно.

Клавдия Федоровна, чувствуется, узнала меня, постаралась улыбнуться, но улыбка на непослушном, лишь наполовину повинующемся лице вышла искаженной и жалкой. Старушка сказала дочери, чтобы та угостила нас, и это вполне невинное предложение вызвало у Тамары бурю:

— Они сюда не картошку есть приехали. Люди по делу.

Правда, спустя минутку

Тамара спросила напряженно:

— Капусту будете? Или, может, грибы соленые?

— Да у тебя, Тома, не все дома! — закричал Авдеев, возбужденно хлопнув себя кепкой по колену. — Мы ордер привезли тебе, дуреха, а ты жмешься, грибки зажать хочешь! Да по такому случаю!

— Подожди, Гена, не шуми, — остановил я его.

Зря он влез с этим ордером, поторопился.

— Да? — недоверчиво протянула Тамара. — Это с какой же, извините, стати? За то, что изобретателя послушалась, а он рыбу потравил?

Услышав про ордер, Клавдия Федоровна заволновалась, вопросительно переводила взгляд с меня на Авдеева и спросила у дочери:

— Ордер? Нам?

— Ну нам, мама, нам, не соседям же! — раздраженно ответила Тамара и продолжила другим голосом, растерянным и дрожащим: — А посмотреть можно?

— Зачем смотреть! Бери его и переезжай. Только зайди завтра в исполком, распишись, что получила ордер. Держи!

Я протянул розоватый бумажный прямоугольник и почувствовал, как перехватило от волнения в горле: то, что для меня так или иначе было ходом в стратегической игре, для двух этих женщин — событие, переворот в жизни: не надо заботиться о дровах и топить печь, не надо таскать воду в дом, не надо по холоду выбегать за огород, к деревянному строеньицу… А что, разве они не заслужили этого?

— Томочка, радость какая! — с напряжением выговаривая слова, отчего возникало невольное противоречие между смыслом и интонацией, сказала Клавдия Федоровна. — Приезжайте к нам почаще.

— Мама, он теперь директор, у него нет времени, — сердито отрезала Тамара. Слова матери она встретила почему-то с раздражением.

— Конечно, конечно, — продолжала старушка, не слушая, что сказала дочь. — Я мешаю вам. Бог мне смерти никак не дает.

— Мама, о чем ты! Да ты скоро поправишься, вот увидишь!

Я чувствовал, нужно уходить, но все же хотелось узнать, что будет завтра говорить Тамара.

— Кстати, — сказал я непринужденно, — расписаться за ордер сможешь в два часа, когда пойдешь в горком партии. Это в том же здании.

— Не пойду я! — с тихим упорством ответила Тамара.

— Как это — не пойдешь?

— Чего я там не видела?

У меня опустились руки. Ну что здесь скажешь?

— Ишь, чего придумала — не пойдет! — заволновался Авдеев. — Да я за волосы приволоку тебя, дуреху! На меня будут бочку катить, а ты хочешь в сторонке остаться.

— А что я им скажу? — угрюмо спросила Тамара.

— Да брось ты темнотой деревенской прикидываться! Когда на дежурстве лаешься, слова находишь. Если кто станет завтра тянуть на меня, ты пусти его на полусогнутых. Так, Игорь Сергеевич?

— Ну, не совсем. Тамара, если не хочешь выступать, — это твоя воля. Но пойми, даже если ты просто придешь в горком, Плешаков побоится открыто клеветать на Геннадия, испугается твоих опровержений. Ты понимаешь меня?

— Да выступит она, выступит! — горячился Личный Дом. — Вы не знаете, какой у нее язычок, почище бритвы. Это сейчас она тихонькая.