ГОРСТЬ СВЕТА. Роман-хроника Части первая, вторая
Шрифт:
Папа отвечал только грустной улыбкой.
Потому что не ведал г-н Мильгер главного: никакой технической деятельностью инженер Вальдек уж не занимался! На протяжении нескольких трудных месяцев он безуспешно пытался найти в Москве работу и подрабатывал, по тогдашней моде, мелкими биржевыми спекуляциями, всегда для него неудачными. Семья жила в двух маленьких стольниковских комнатах, летом снимала чердак на 38-ой версте.
После упразднения лесозаготовительной дружины Москвотопа, инженер Вальдек был демобилизован и представлен собственной судьбе. Правда, его звали назад, в Иваново-Вознесенск, только Ольга Юльевна наотрез отказалась возвращаться к разбитому корыту.
В Москве же текстильные фабрики оживали медленно. Иные, поменьше, переходили в управление концессионное, чужое, а концессионеры обычно не нуждались в русских инженерных силах. Некоторые, совсем мелкие фабричонки оказались теперь в руках частников-нэпманов, обычно еврейских; идти на поклон к этой советской необуржуазии папе претило. Семья жила впроголодь, хотя витрины магазинов уже блистали и ломились. Окорока и балыки, шелка и шевро, афишки с оголенными красотками и автомобильные клаксоны заполнили, озарили, оглушили московские улицы, где еще так недавно гуляли одни ветры и исчезали в метелях за заборами таинственные грабители-попрыгунчики...
Вальдеки, папа и мама, продавали старье. Перебивались каким-то маклерством, но вечно прогадывали — в негоцианты они решительно не годились. Безработица угнетала папин дух, чувство уверенности в себе, грозила, если затянется, утратой профессиональной квалификации.
Ольга Юльевна впадала в отчаяние и жарким шепотом (чтобы не подслушали стены) твердила мужу изо дня в день:
— Лелик! Долго ли нам еще так мучиться? Почему ты ничего не делаешь, чтобы тоже оказаться там, где все порядочные люди, чуть не все родные, Стольниковы, Донатовичи, Любомирские, Вогау, Ливены, ну, все, кто еще на что-то в жизни пригоден... Обещал г-н Мильгер... Ты же инженер, Лелик! Нечего тебе тут делать!
— Знаешь, Оленька, боюсь, что я уже отстал от настоящего дела. Девять лет сплошной паузы... Жил как будто в антракте. А спектакль-то шел! Не знаю, кому я там нужен. Да и без России... Что за жизнь?
— Сантименты! Уби бене — иби патриа [38] . Когда ты понесешь, наконец, прошение, чтобы выпустили?
И через несколько дней Роня догадался, что прошение папа понес. Запахло отъездом в Неизвестное. Ведь если очень хотеть чего-либо, человек добивается! Так всегда утверждал папа. И добавлял: ну, а коли человек чего-то не добился, значит просто не очень хотел!
38
Где хорошо — там и родина (лат.).
Рассуждал об этом Роня и с мамой, почти откровенно и по-взрослому. Она не посвящала сына в подробности, в формальную сторону этих хлопот, но объясняла цель возможного отъезда: уйти от классовой мести, ненависти, дикости, убожества и произвола — к благополучию, устойчивости и безопасности жизни в правовом, цивилизованном, свободном государстве.
Показывали Роне и некоторые письма тети Аделаиды Стольниковой, полученные через г-на Мильгера. Нельзя сказать, чтобы она прямо приглашала Вальдеков на Запад или горячо советовала бросать все и рваться за рубеж. Она к такому обороту судьбы как бы в раздумий склонялась, решительно на этом не настаивая. Ибо она знала привязанность брата ко всему русскому, к природе, народу и языку российской родины, популярность Алексея у простых русских людей, их любовь к нему, много раз его спасавшую, вызывавшую в нем радостное чувство гордости. А там, на Западе?..
Там свои трудности, немалые, особенно для эмигрантов. Есть и безработица тоже, и волнения рабочих, и разорение фермеров, и презрение богатого к бедным, и национальная рознь, и угнетение слабого сильным, цветного — белым. Все это когда-нибудь тоже может привести к взрывам и бедам. Может, мол, то, что у России уже позади — там еще только предстоит? Переживать все заново? Революцию и террор?
Заколебалась в душе и сама Ольга Юльевна. С мужем она говорила по-прежнему решительно, с Роней позволяла себе и сомнения. Не угодишь ли, чего доброго, из кулька в рогожку?
А тут навалилось еще событие, семейного масштаба.
Из Иваново-Вознесенска спешно приехал хозяин последней ивановской квартиры, старик Прокофьев, сообщил, что местные деятели милиции и райсовета сфабриковали постановление об изъятии имущества у классово-чуждого царского офицера-сатрапа Вальдека, чьи вещи обнаружены при осмотре покинутой им квартиры.
Проще говоря, измыслили предлог, чтобы забрать и поделить якобы «бесхозное» имущество. Забрали все, от мебели до заветной шкатулки Ольги Юльевны. Последний материальный резерв, тот небольшой оборотный капитал, который мог поддержать семью в чужой стране, если бы семья там очутилась, попал в чужие руки.
Адвокат Коральджи, тем временем тоже перебравшийся в Москву, посоветовал поискать справедливости у высших советских руководителей. Ведь у Алексея Вальдека были встречи... ну, хотя бы Фрунзе?
Обсудили с друзьями этот совет, нашли его правильным, надо, мол, обращаться выше, но... стоит ли давать в руки явным злоумышленникам старый следственный материал о мнимом дезертирстве Вальдека? Тут возможны столь грубые подтасовки, что разбирательство затянется на годы и вряд ли имущество удастся как-то компенсировать. Стали думать о других высокопоставленных лицах, с кем сводила судьба Лелика Вальдека.
Может быть, сам товарищ Ленин?
Тут вспомнили тот эпизод, когда старший и младший Вальдеки очутились прямо-таки лицом к лицу с ним. ...В декабрьскую стужу 1920 года папа, начальник москвотопской дружины, приказал снарядить в путь железнодорожную дрезину для служебной поездки на Октябрьскую, бывшую Николаевскую железную дорогу, до станции Поварово. Роню папа взял с собой, потому что была у него тайная надежда добраться до Клина и навестить дом Чайковского, где в юности бывал и даже брал аккорды на шредеровском рояле Петра Ильича.
До Поварова доехали на дрезине, тут она и отказала. Механик остался чинить ее, а папа уладив все служебные дела, решил съездить в Клин поездом.
Дом Чайковского встретил их сумрачно, еле протоптанными в снегу сада дорожками. Родственники Петра Ильича, обитавшие тут, бедствовали как и все простые смертные, мерзли в очередях, спали всегда тревожно. Их особенно не притесняли, но и не баловали заботой. В кабинете композитора царил могильный холод, казалось, на роялях вот-вот проступит изморозь. Папа шагал на станцию, опустив голову.