ГОРСТЬ СВЕТА. Роман-хроника Части первая, вторая
Шрифт:
— Сама была на волосок от этого. Все у вас образуется, милая вы моя беляночка-смугляночка! Я умею судьбы угадывать, только не собственную...
Видимо, мама или сестричка Тоня пооткровенничали с этой соседкой. Господи, как же нелегка даже самая нежная забота близких, когда она связывает, а вся натура хочет одного: воли в поступках, свободы в чувствах, самостоятельности в выборе. Знают ли и остальные в палате, почему она тут. Катю все время подсознательно терзал тайный стыд за то, что с нею так возятся, так о ней заботятся, когда вся вина — на ней самой! Вокруг так непомерно велика нужда в заботе и уходе. Искалеченные войной — сколько их! Пострадавшие за революцию... Просто обездоленные, увечные, больные... Она, Катя, занимает здесь место одного из них, когда тот или та корчится в муках где-нибудь на полустанке, бредет, спотыкаясь, в поле, изрытом окопами...
Однако женщины с соседних коек поглядывали на Катю скорее сочувственно и без особого насмешливого любопытства. Значит, еще не знают, иначе взгляды их по адресу барышни-белоручки, неправомерно угодившей в палату военного эвакогоспиталя, были бы более укоризненными; из обрывков их бесед Катя сообразила, что все они — сестры милосердия, раненые или заболевшие в действующей армии. Значит, Катю сумели определить сюда по ее прежним документам: сестра из госпиталя-клиники профессора Отта.
На следующий день Катя потихоньку попробовала встать, не дожидаясь врачебного позволения. Сероглазая соседка и тут пособила: она уже поняла, как велико Катино рвение к самостоятельности и что домой она ни за что не вернется. Сероглазую соседку звали Дашей, и было в судьбе ее что-то отдаленно родственное судьбе Катиной. Это позволило обеим стать откровенными друг с другом.
От напуганной Тони-сестрички Даша уже знала почти всю историю, Кате осталось Досказать немногое....
...Октябрьский переворот 25—26 октября 1917 года застал Катю в прежней роли сиделки в госпитале Отта. Уже в темноте, всего за несколько часов до взятия Зимнего, ей пришлось пересечь дворцовую площадь, пустынную и безлюдную, но сплошь заставленную штабелями дров. Защитники дворца возвели на них длинную баррикаду с «амбразурами» для винтовок, пулеметов и пяти-шести трехдюймовок — стволы их, впрочем, глядели в небо: Обороняющие правительство войска скрывались за баррикадой, а наступающие, как говорили, медленно накапливались за ближайшими строениями и во всех дворах — поэтому Катя ни тех, ни других рассмотреть не могла. Но стрельба изредка возникала — по баррикадам стреляли из винтовок, а оттуда время от времени раздавались пулеметные очереди, никого не задевавшие. Бухнуло и орудие, но выстрел был холостым. Тем не менее, стрелявшие на баррикаде куда-то спрятались поглубже, потом, уже дома, кто-то рассказывал, как орудийные расчеты сдались, а их примеру в конце концов последовали георгиевские кавалеры и юнкера. Этим безусым мальчишкам вовсе не улыбалась судьба погибнуть во имя безвластного и обреченного Временного правительства. Дольше всех сопротивлялся Ударный Женский батальон, но разоружили и его, а над безоружными женщинами, как передавали, матросы учинили жестокую расправу, но уже далеко от мест главных событий...
— Вы сказали «расправу», Катя? — странным голосом переспросила соседка. — Мало кто про эту правду знает. С обезоруженными женщинами лихо матросики управились. Пробовали бы на винтовочки наши наскочить!
— Как «наши»?.. Разве и вы тоже... из тех ударниц?
— Тс-с-с! Тише! Об этом громко пока не надо... Попозже расскажу. Только сначала вы мне объясните, Катя-смугляночка, почему, сочувствуя большевикам, вы от них все-таки бежите, да вдобавок еще и замуж пошли против воли? Тут я чего-то еще не поняла.
— Жила в петербургской семье, с мамой и папой. Они — против большевиков, непримиримо против! А мой Валентин послан красными за границу, с заданием...
— Постойте! Валентин — это жених ваш, что ли?
— Да уж считайте — муж! — Катя сильно покраснела.
— Вот оно что! И вас насильно заставили выйти за этого Вадима?
— Нет, Даша, никто насильно меня не заставлял. Просто Валентин должен скоро вернуться в Питер. И там я его дождалась бы. Но после октябрьского переворота начались перемены. Папу невероятно разозлило закрытие всех привычных ему газет. Их запретили сразу после переворота, выходить стали газеты только большевистские, да еще воззвания декреты, приказы... Папа решил увезти нас на юг. Вадим же — школьный друг и мой, и Валентина, служит в Министерстве Иностранных дел, тоже не захотел сотрудничать с большевиками. Папа прочил его мне в женихи уже давно и пригласил ехать с нами на юг. Тогда я сама предложила ему оказать мне и Валентину дружескую услугу (он и раньше об этом поговаривал) — вступить со мною в юридический брак, чтобы обеспечить мне независимость от родителей. Ведь все мои бумаги у них... Само собой разумелось, что брак будет фиктивным, ради моей свободы. Родители сразу дали согласие, нас обвенчали еще в Петрограде и мы сыграли очень скромную свадьбу, весьма, впрочем, для меня мучительную, я ведь неумелая комедиантка!..
— И добрались сюда, до Ельца? И официальный супруг, небось... перестал церемониться?
— Не совсем так, но... близко. Сами обстоятельства к этому вели. В здешней гостинице нам дали с ним отдельный номер с единственным ложем... Широченное такое, ужас! Днем было мучительно выслушивать папины проекты войны против красных узурпаторов, а ночью еще мучительнее лежать одетой и слушать стихи, мольбы и даже угрозы самоубийства. Впала в отчаяние и решилась сама на то, чем он только на словах угрожал. Вот и все. Но теперь я поняла, что делать: вернусь в Питер. Устроюсь куда-нибудь на службу, стану дожидаться Валентина. Покаюсь в своей слабости, своей ошибке...
— Уж не очень-то кайтесь! Должен сам понять, каково вам было, если действительно любит вас. А вас не любить просто невозможно! Вы еще и глаз своих загадочных не открывали, а я, женщина, уже была в вас по уши влюблена... Однако отдадут ли вам документы, деньги какие-нибудь дорожные, вещички необходимые?
— Не знаю; боюсь, что нет. В особенности именно документы. Они у папы все.
— Я научу вас, как быть. Уйдите отсюда с маршевой ротой, с документами из госпиталя по общему списку. Скорее всего, попадете в действующую армию, куда-нибудь поначалу в запасной полк. Оттуда и выбирайтесь, хлопочите, проситесь в Питер. Покамест вам хоть бы до Москвы добраться — оттуда легче в Питер уедете... Знаете, я даже завидую, у вас цель такая ясная и что опять Неву и мосты увидите. Это — город моей юности, моего счастья. А уводит судьба все дальше.
— Почему же?
— Уж так, видно, карты легли или кости упали! Была в Ораниенбауме учительницей гимназии, чудесно вышла замуж. И через год — война. Жизнь в письмах и вечном страхе. Стала сестрой милосердия, сами понимаете, почему. В прошлом году мужа не стало. И когда Керенский объявил нынче летом, что создан Ударный Женский батальон смерти для защиты Родины — я сразу записалась. Командиром была Мария Бочкарева, с георгиевским крестом и в чине прапорщика. Боевая! Прошли мы под ее командой такую подготовочку, что иному мужику не под силу. Остригли нас, присягу приняли... Чучело штыком колола... В мишень без промаха садила... И бросил нас Александр Федорович в самое пекло, на Западный фронт. Под Молодечно, чтоб его никогда не видеть! Прямо под германскую шрапнель и пулеметы, безо всякого разума и толка! Половина моих подружек стриженых в землю тогда легли А я уцелела на той атаке безумной, и даже ранена не была. Только все во мне онемело, и сама не рада жизни стала, как подруг закапывала близ местечка Сморгонь...
— А что же дальше?
— Вернули опять батальон под Питер, пополнили. Стояли в Левашове, обучали новобранок. Женщины, девушки — шли и шли к нам, кто с горя, кто со злости на немцев, кто просто скорой смерти искал.
— А образованные вступали?
— Пожалуй, образованных было даже больше, чем фабричных работниц, прислуг, крестьянок. Командовала нами тогда некая Гусева, построже Бочкаревой.
— А с той, что же произошло?
— Выбыла из строя в той атаке... Так и не поправилась, говорят. Но дух ее в батальоне царил. Брали с разбором. Чуть кого в легком поведении заподозрят — сразу в шею. Дисциплина железная была. Вот потому и вызвали батальон в Питер, защищать правительство в Зимнем дворце... Что там получилось, вы сами, Катя, знаете.
— Говорят, только ваш батальон и отверг сдачу?
— Да, отверг. Держались мы до последнего часу. И не ради правительства, а ради нас самих, чтобы от насилия защититься. Я потом доподлинно от одного эсера услышала, как по казармам большевики солдат и матросов агитировали оставить нейтралитет: мол, три сотни баб голыми руками захватите в полное ваше распоряжение! Потом нас обманули. Но при мне весь батальон еще держался во всей строгости. Кто с площади к решетке или к дровяной баррикаде лез, — выстрелами отгоняли. Тут меня пулей в плечо и ранило.