Горячая верста
Шрифт:
Данные у тебя есть, а певца из тебя надо ещё делать.
Учиться надо, Егор, учиться.
— Где?
— В консерватории. Хорошим певцом через пять лет только стать можешь. Так-то, Егор. Ну да ладно, мы об этом позже с тобой потолкуем, а сейчас давай обсудим создавшееся критическое положение: Феликс-то, наш бригадир, голову потерял. Ему, видно, Настя от ворот поворот дала. А может, с ним другая какая беда приключилась? Лежит у себя в номере в истерике.
Егор снова повернулся к окну. «Если певцом, так хорошим», вспомнил он слова отца. Отец как будто стоял здесь рядом, Егор слышал его голос: «Простых рабочих не бывает, есть рабочий плохой и есть хороший...»
И ещё он думал: «А Феликс в истерике. Странно: парень и — в истерике».
Егор вздохнул полной грудью, спросил:
— Пять лет, говорите, Павел Павлович?..
— Хорошо, если пять, а то и десять. Искусство, брат, требует от человека всей жизни. И если бы у человека было две жизни, три...
Егор вдруг чертыхнулся, точно его ужалила пчела.
— А, черт!— взмахнул он рукой. И кинулся к шкафу, выхватил оттуда чемодан, стал лихорадочно швырять в него вещи.
— Ты чего, Егор, чего надумал?
— А то и надумал, Павел Павлович!.. Спасибо вам за науку, за все хорошее, — я отбываю на завод...
Глава четвертая
С тяжелым и сложным чувством шел на этот раз Феликс Бродов в свой родной цех. Он шел по той же узенькой утоптанной до ледяной склизи тропинке, мимо тех же деревьев — сбросивших листву, почерневших, нехотя шевелящих на ветру голыми ветвями; и тот же знакомый вахтер, тысячу раз заглядывавший ему в глаза, стоит в проходной:— все то же и не то; у него в кармане трудовая книжка с пометкой: «уволен по собственному желанию», он теперь чужой здесь, лишний, отрешенный. Жизнь его покатится по другим дорогам,— может быть, лучшим, солнечным, веселым, но никогда он не вернется на «Молот», не вдохнет настоянный на горячих шлаках воздух, не войдет в это невысокое с виду, но длинное, как река, здание прокатного цеха, не окинет хозяйским взглядом ряды могучих клетей, сверкающие полосы рольгангов,— и нигде не скажет с гордостью: «Старший технолог стана «2000». А если, случалось, что собеседник оказывался человеком несведущим, то он, бывало, делал лукавую мину, улыбался снисходительно. И замечал: «Такой стан один в мире. Другого такого нет!»
«Впрочем...»— высек он из своего сознания надежду, но искра надежды оказалась слабой, озарила на миг и погасла. Правда, погасла она не совсем,— тлела, теплилась в затаенных уголках сердца, и это слабое тепло было для него сейчас единственным источником энергии; благодаря ему он жил, думал, стремился куда-то. Куда?.. Он пока не знал. Все должно решиться через час, два, может быть, через несколько минут. Он вызовет Настю и скажет ей последний раз. Она не может его отвергнуть. Не может, не должна.
По ровному дрожанию земли под ногами он знал: стан идет, работает, на нем все в порядке. Надолго ли?..
Вошел в цех в маленькую дверь со стороны градирни. В кабине черновых клетей в сиянии неоновых огней стояли у приборной панели оба Лаптева — отец и сын. Феликс скользнул под кабину, прошел незамеченным. Не хотел встречаться с Павлом Лаптевым и с сыном его, Егором, видеться не хотел. Егор бросил его в Костроме, предательски уехал. Он потянулся за Настей. Он любит Настю — вот что страшнее всего, и неприятно, и мутит сознание Феликса, гложет его сердце. «Выводить на проектную мощность стан»,— вспомнил он объяснение Павла Павловича. А раньше этих срочных дел не было?..
Подошел к тому месту, где до отъезда на гастроли орудовал клещами Егор. Теперь тут на специально сделанном высоком табурете сидел Шота Гогуадзе.
«И безногие в ход пошли!» — в сердцах подумал Феликс. Подошел к Шоте.
— Приветствую вас, Шота Георгиевич! Пожал инвалиду руку. Крепко пожал, дружески.
— Ба! Где же «Видеоруки»?.. — воскликнул Феликс, проводя пальцами по углу металлического каркаса, в котором был заключен телевизионный аппарат.
— Глазок поставили,— кивнул Гогуадзе на приборчик, устремивший стеклянный глаз на край летящего по рольгангам листа.
— Вон глаз, а вон рычаг,— разъяснял Шота бывшему технологу. — Пустяк механизм, а хорошо работает.
Шота при этом взглянул на кабину, за стеклами которой видел своего друга Павла и его сына Егора.
— А вы здесь зачем?— криво ухмыльнулся Феликс.
— Присматриваю. Вдруг перекос будет —поправить надо. Глазок-то молодой,— Шота кивнул на механизм.— Неопытный.
Не отрывая глаз от листа, Шота пододвинул к себе клещи— те же, которыми работал Егор,— добавил: — Случаются ещё перекосы. Махонькие, совсем малюсенькие, но... бывают.
Как раз в этот момент у торца рольгангов послышалось сухое шелестящее шипенье. Шота подставил к краю листа выгнутую часть своего нехитрого инструмента, и лист послушно вошел в колею.
— Ого! — приблизился к рольгангам Феликс.— Раньше во как косило, а теперь, смотри-ка — самую малость!..
Шота вынул из кармана никелированный молоточек, постучал по прибору с глазком, доворачивая его на кронштейне.
— Отладим прибор — совсем хорошо будет. И человека не надо, и клещи... долой. К нам из Москвы ученые приехали — вон они, посмотри...— Шота показал на линию стана — то там, то здесь маячили в белых халатах люди.
Шота торжествующе тронул пальцами свои усики, сверкнул черными веселыми глазами. И потом, словно его осенило, схватил Феликса за рукав, подтянул к себе.
— Вы помните, товарищ Бродов, я у вас на эстакаде сидел, рулоны считал? А?.. Хорошо считал?.. Нет, нет — вы скажите, пожалуйста, хорошо считал Шота рулоны или он спал на работе?..
— Хорошо, Шота Георгиевич, хорошо, — успокоил его Бродов, поглядывая то влево, то вправо по линии стана — боялся, не нагрянет ли внезапно Настя?
— А если Шота хорошо работал, — вновь нервно, беспокойно заговорил Гогуадзе, — то вы пойдите к моему фронтовому другу Лаптеву и скажите ему то же самое. И старшему вальцовщику... этой красивой девушке Насте Фоминой, и начальнику цеха, — сделайте добро человеку, скажите: Шота работал хорошо, Шота и здесь, на месте Егора Лаптева, тоже не дремлет: скажите им, и пусть они не боятся допустить меня к операторскому пульту. А?..
— Как? Вы хотите на пульт?..
— Да, подручным к оператору. Пока учиться, а потом, через полгода, год — подручным. Как Егор Лаптев!