Горячее молоко
Шрифт:
— София-Ирина, предлагаю вам отправиться без промедления. Сейчас полдень, увидимся в два.
— Мечтаю искупаться, это такое удовольствие, — сказала мама.
— Об удовольствиях мечтать не вредно, миссис Папастергиадис.
— Ах, если бы, — вздохнула Роза.
— «Если бы» что? — Опустившись на колени, Гомес приложил стетоскоп к ее сердцу.
— Если бы только у меня была возможность плавать и загорать.
— Да, это было бы так чудесно.
И вновь у меня возникли сомнения. Выражался он туманно. Туманно-издевательски и туманно-дружески. Что слегка выходило за рамки общепринятого. Протянув руку, я сжала мамины пальцы. Хотела с ней попрощаться, но Гомес сосредоточенно слушал тоны сердца. Пришлось просто чмокнуть ее в макушку.
У мамы вырвалось:
— Ой!
Зажмурившись, она запрокинула голову, словно в агонии… а может, в экстазе. Трудно было понять.
* * *
Когда я добралась до безлюдного пляжа напротив цементного завода, солнце как осатанело. Я направилась к маленькой кафешке близ вереницы газовых баллонов и заказала приветливому бармену джин с тоником. Указав пальцем на море, он предупредил меня, что купаться нельзя: с утра троих человек сильно ужалили медузы. Он сам видел, как рубцы у них на руках и ногах побелели, а затем побагровели. Скорчив гримасу, он зажмурился и замахал руками, как будто хотел прогнать океан вместе со всеми медузами. Газовые баллоны смахивали на диковинную пустынную флору, вырастающую из песка.
У горизонта замаячил большой промышленный сухогруз под греческим флагом. Я перевела взгляд на детские качели, ржавые стойки которых были загнаны в грубый песок. Сиденьем служила видавшая виды автомобильная покрышка; она бесшумно раскачивалась, словно с нее только что соскочил ребенок-призрак. Небо разрезали кран-балки опреснительных установок. С правой стороны к пляжу примыкала территория склада с волнообразными зеленовато-серыми дюнами цемента, а дальше в склон горы вжимались, словно жертвы расстрела, недостроенные гостиницы и жилые дома.
Я проверила телефон. Там болталось старое сообщение от Дэна — мы с ним вместе работали в «Кофе-хаусе». Он спрашивал, куда я подевала маркер для ценников на сэндвичи и выпечку. Дэн из Денвера пишет мне в Испанию насчет какого-то маркера? Пригубив джин с тоником из высокого стакана и благодарно кивнув бармену, я стала думать, куда, в самом деле, мог подеваться этот маркер.
Расстегнув молнию на платье, я подставила плечи солнцу. То место, куда меня ужалила медуза, заживало, но время от времени кожу саднило. Боль была терпимой. В каком-то смысле уже не боль, а облегчение.
Еще одно сообщение от Дэна, более свежее. Маркер нашелся. Оказывается, Дэну взвинтили плату за съемную квартиру, и, пока я в Испании, он решил перекантоваться у меня в чулане над «Кофе-хаусом». Там, в постельном белье, и обнаружился маркер. Со снятым колпачком. Естественно, простыня и пуховое одеяло с пододеяльником пропитались черной тушью. На самом деле в сообщении говорилось: «Маркер обескровлен».
И как теперь Дэн будет писать?
Чизкейк-амаретто «София», горько-сладкий — здесь lb 3.90, с собой lb 3.20.
Пирожное из поленты апельсиновое «Дэн», с пропиткой (без пшеницы, без глютена) — здесь lb 3.70, с собой lb 3.
Я — горько-сладкая.
Дэн, определенно, с пропиткой.
Пирожные мы сами не печем, но хозяйка говорит, что посетители охотнее раскошелятся, если поверят в обратное. Вот мы и даем свои имена десертам, не имеющим к нам никакого отношения. Я рада, что лживый маркер обескровлен.
Теперь вспоминаю: маркер я взяла в постель для того, чтобы выписать одну цитату из Маргарет Мид, антрополога и культуролога. Цитату записала прямо на стене.
«Я говорила своим студентам, что для постижения себя есть следующие способы: наблюдение за младенцами; наблюдение за животными; наблюдение за представителями первобытных культур; прохождение сеансов психоанализа; обращение к вере и преодоление оной; психотический эпизод и преодоление оного».
В цитате пять точек с запятой. Помню, как я ставила на стене эти;;;;; черным маркером. И еще двойной чертой подчеркнула «обращение к вере».
Мой отец обратился к вере, но, насколько мне известно, не преодолел оной. К слову: он вступил в брак с женщиной всего на четыре года старше меня, и у них новорожденный ребенок. Жене двадцать девять лет. Ему шестьдесят девять. За несколько лет до их знакомства он получил солидное наследство от деда, афинского судовладельца. Должно быть, расценил это как знак того, что он стал на путь истинный. Как раз когда его страна оказалась на грани банкротства, Бог даровал ему деньги. И любовь. И новорожденную дочку. Отца я не видела с четырнадцати лет. Он не нашел причин расстаться ни с одним евро из своего благоприобретенного богатства, так что я попала в зависимость от матери. Она — мой кредитор, а я расплачиваюсь с ней своими ногами. Гоняет она их в хвост и в гриву.
Для утверждения займа на оплату лечения в клинике Гомеса Розе пришлось взять меня с собой на собеседование к ипотечному оператору.
На все утро я отпросилась с работы, а значит, за три часа потеряла восемнадцать фунтов тридцать пенсов. Лил дождь; банковская красная ковровая дорожка промокла. Кругом были расклеены плакаты со словами о том, как много значит для банка наше благополучие; можно подумать, главная забота этого учреждения — права человека. Сидевший за компьютером молодой человек был обучен проявлять жизнерадостность и дружелюбие; изображать — в меру своего понимания — участливость; быть открытым и энергичным; любить свой нелепый красный галстук с логотипом банка. На красном бейдже значились его имя и должность, но уровень заработной платы там не фигурировал — видимо, где-то в районе честной бедности. Клерк старался находить к нам индивидуальный подход; объективно оценивать наше положение; разговаривать простым и понятным языком. С плаката на нас взирала тройка отталкивающих банковских служащих; все они смеялись. Женщина была изображена в строгом костюме (пиджак с юбкой), мужчины — также в костюмах (пиджаки с брюками), их посыл передавал черты нашего с ними сходства и стирал наши различия: дескать, мы — разумные мечтатели с плохими зубами, в точности как вы; нам всем требуется отдельное жилье, чтобы ссориться с домашними только в Рождество.
Я понимала, что эти плакаты — обряд посвящения (в собственность, во вложение денег, в долги) и что эти корпоративные костюмы сообщают о принесении в жертву сложных гендерных различий. На другом плакате была фотография аккуратного двухквартирного дома и палисадника размером с могилку. Цветов в палисаднике не было, только новенький газон. Вид у него был заброшенный. Квадраты дерна еще как следует не срослись. Можно подумать, слева от этажа, который пристраивался для нас, затаился какой-то параноик. Он срезал все цветы и убил домашних животных.
Наш клерк заговорил оживленным, но механическим тоном. Для начала он сказал: «Привет, девушки» — хорошо еще, что не «Здравствуйте, дамы», а потом пустился перечислять банковские продукты, доступные для лишения меня наследства. В какой-то момент он спросил у моей матери, ест ли она бифштексы. Этот вопрос был задан не к месту, но мы поняли глубинный смысл (не роскошествуем ли мы?), а потому Роза ответила, что придерживается веганства, поскольку считает нужным отстаивать более гуманный и заботливый мир. А когда ее тянет на излишества, может добавить в дхал и рис по столовой ложке йогурта. Клерк не знал, что веганы не употребляют в пищу молочные продукты, иначе Роза выпала бы из красного банковского кресла на первом же препятствии. Дальше он спросил, любит ли она дизайнерскую одежду. Мама ответила, что любит только дешевые, грубые вещи. Есть ли у нее абонемент в спортзал? Странный вопрос, учитывая, что пришла она с тростью и с перебинтованными отечными лодыжками, против которых были бессильны противовоспалительные и болеутоляющие, запиваемые каждое утром стаканом не той воды.