Горячее сердце (рассказы)
Шрифт:
Через два часа в штаб пришла благодарность командования: прорвавшиеся вражеские танки были уничтожены. Попытка противника остановить стремительный натиск наших войск была снова сорвана нашей штурмовкой.
Едва ли кто-либо иной на месте Прохора, с меньшим запасом жизненных сил и здоровья, мог бы в тот же вечер, как ни в чем не бывало, глядеть в амбаре кинокартину, привезенную фронтовой передвижкой.
После ужина, съеденного с обычным для Прохора аппетитом, когда врач переменил ему примочки на обожженном лице, Прохор с наслаждением растянулся на койке.
– Что я вам говорил, - сказал он начальнику штаба,- новые площадки нам не понадобились.
– Да, да, - сказал начштаба.
– Вы снова
– Дорогой друг,- серьезно произнес Прохор,- вам, как штабному работнику, нужно твердо усвоить самому и внушить другим: ни одна пядь земли, отбитой нами обратно у этой падали, не может снова попасть ей в руки. Понятно?.. А в наказание за вашу попытку перебазироваться спойте нам.
Начальник штаба послушно снял со стены гитару. Сначала нерешительно, потом смелей и смелей зазвучала песня, только что слышанная в кинофильме.
– Эх, братцы ленинградцы,- мечтательно произнес Прохор,- что может быть лучше старой русской песни...
– И его бас загремел, как всегда покрывая голоса подпевающих командиров:
Заутра глас раздастся мой,
На подвиг и на смерть зовущий...
* * *
ЧУДЕСНАЯ СКРИПКА
Прежде чем рассказать о том, что произошло в нашем последнем рейде по немецким тылам, я должен раскрыть вам страницу из прошлого Прохора, имеющую непосредственное отношение к случившемуся.
Те, кто знавал Прохора до войны, помнят историю его женитьбы. В этом событии существенную роль сыграла скрипка - самая обыкновенная скрипка. Она принадлежала соседке Прохора по комнате, отведенной ему при переводе в один из авиагарнизонов Западной Украины. Я не без удивления отметил проявленный моим другом интерес к скрипичной музыке, до которой он прежде не был большим охотником. Впрочем, довольно быстро мне стало ясно: предметом нового увлечения Прохора были не столько мелодии, выходившие из-под смычка соседки, сколько сама соседка. Скоро Стефа стала женой нашего героя. Увы, счастье их было непродолжительным. Всем известны обстоятельства коварного нападения, совершонного гитлеровцами, на нашу западную границу. Пограничный город, где мы жили, оказался под первыми ударами вражеской авиации. Чтобы спасти материальную часть от предательских налетов немцев, нам было приказано немедля перебазироваться. Первый день войны стал последним днем, когда мы видели наши семьи. С тех пор мы неотлучно находились на фронте. Наша часть, как вы знаете, дралась не плохо. Прохор успел снова пройти все ступени служебной лестницы до командира части, когда вдруг был ранен. После выхода из госпиталя стало ясно, что летать он уже не сможет: зрение на один глаз было утрачено. Прохору предлагали ряд должностей в штабе, но он ото всего отказывался. Его не привлекал тыл. Он добился назначения в новый для того времени вид войск - в воздушно-десантную часть.
С тех пор мы с ним не раз побывали в германском тылу. Всякий раз, уходя на десантную операцию, Прохор надеялся узнать что-нибудь про оставшуюся на немецкой стороне Стефу. Но каждый раз, вернувшись из окружения, он с грустью говорил мне:
– Ничего.
Не в его манере было жаловаться. Единственное, что он позволял себе иногда,- если доводилось где-нибудь встретиться с музыкантами, - попросить их сыграть любимые мотивы Стефы. Мы делали вид, будто не знаем, почему именно эти, а не какие-либо иные вещи заказывает Прохор. Мы всегда со вниманием слушали их, хотя уже знали все наизусть. Больше того: мы могли заранее указать даже порядок, в котором он попросит играть ее любимые вещи: "Танец ведьм" Паганини - Крейслера; затем крейслеровский же "Тамбурин" и третьим номером - скрипичный концерт Мендельсона. Эти мелодии на всю жизнь остались у меня в памяти...
Как сейчас помню, это было в начале декабря. Сидя в занесенной снегом до самой крыши штабной избе, мы коротали вечер, шаря
То были голоса мира, тщетно делавшего еще вид, будто ничего с ним не произошло, ничто в нем не изменилось. Но стоило на миллиметр передвинуть ручку - в молчание избы врывалась наглая медь трескучих немецких маршей и хриплый лай геббельсовских ораторов. Потоки хвастливой лжи лились в уши слушателей, вызывая возмущенные возгласы:
– К чорту!.. довольно!.. заткните глотку этой падали!
Я двинул верньер. На смену лаю опять пришли шансонье, джазы и спокойные проповеди английских пасторов.
– Надоело,- сказал Прохор.
– Дай что-нибудь наше.
– И, когда в репродукторе послышалась родная речь, радостно крикнул: - Так держать!
Диктор говорил по-украински:
– Мы передавали неаполитаньски писни в выконувании тенора...
– следовало никому не известное имя певца. Диктор на секунду умолк и вдруг на чистейшем немецком языке произнес:
– Йецт херен зи эйн музикалишес штюк... Слухайте музыкальни номер: цыганьски танцы Брамса. Выконаэ Стефания...
Прежде чем я разобрал фамилию скрипачки, железные пальцы Прохора впились мне в руку. Лишь спустя мгновение, когда раздались уже звуки скрипки, до моего сознания дошло, что диктор назвал фамилию Стефы. Сомнения не было: у микрофона стояла жена Прохора. В том, что передача велась немцами из города, занятого противником, тоже нельзя было сомневаться. Прохор стоял над приемником со сжатыми кулаками. Еще мгновение, и он обрушил бы на хрупкое сооружение страшный удар своего тяжелого кулака. Я поспешил перевести рычаг.
Ночью, лежа рядом с Прохором, я долго слышал его беспокойное сопенье.
– Не спится?
– спросил я.
– Продаться немцам!
– тихо сказал он.
– Ты понимаешь, что это значит? Стефа продалась немцам. Моя Стефа!..
Наутро его вызвали в штаб для получения задания. День ушел на подготовку операции, а ночью мы были уже в немецком тылу и устанавливали связь с начальником партизанского отряда, известного под кличкой "человека в очках". Вместе с партизанами мы должны были разгромить крупный немецкий штаб в близлежащем городе. Я сразу вспомнил, что именно из этого города шла вчерашняя радиопередача с участием Стефы, но нарочно не говорил об этом Прохору.
В землянке партизан, надежно укрытой чащею непроходимого леса, был установлен походный радиоприемник. Но пользоваться им разрешалось только самому "человеку в очка", так как партизаны очень берегли энергию батарей. Однажды днем, когда мы укрывались в этой землянке от немцев, "человек в очках" стал прощупывать эфир.
– Дай Москву,- проворчал из своего угла Прохор.
Но партизан пропустил его просьбу мимо ушей и продолжал вертеть верньер. Разноголосые зовы эфира отчетливо ложились на шум обступивших землянку деревьев - однообразный и внушительный, как морской прибой.
– Дай Москву,- повторил Прохор.
Но партизан даже не обернулся: склонив свое худое, обросшее редкой бородкой лицо к репродуктору, он внимательно прислушивался. Вот глаза его, под стеклами стареньких железных очков, стали строго-внимательными, клокастые брови сошлись. Все лицо выражало крайнее напряжение.
Я услышал в репродукторе звуки скрипки. Больше того: я различил мотив одной из любимейших вещей Стефы. Услышал его и Прохор. Он порывисто поднялся и, по-медвежьи ступая растоптанными валенками, подошел к партизану.