Горячее сердце. Повести
Шрифт:
Вера так и не смогла понять, зачем приходил Яков Складенчик. То ли его действительно беспокоила выходка отца, то ли он хотел произвести хорошее впечатление... А может быть, еще имелись причины? Младший Складенчик был и хитрее, и умнее своего отца.
«Но для мерзляковцев этот, наверное, будет еще похуже», — подумала она.
Мария приходила домой неразговорчивая, разбитая работой. Тусклые, без светлинки глаза, по-старушечьи повязанный платок делали ее опаленное, как корка ржаного хлеба, лицо совсем старым. Однажды она сняла свой платок,
«Почему же не поможет Анюта? Ведь она крепкая, сильная!..»
Егориха, воровато глядя на дверь, объяснила:
— Анютка-то от Яшки понесет. Вишь, бока какие толстущие, что тебе квашня, — и зашептала-запричитала: — Плохо же одинокой-то бабе! Как стог неогороженной, каждый норовит клок урвать. Да и отрезанной ломоть она. Все по людям живет. Деньги ей платят, так зачем еще поясницу ломать.
Анюта, накинув полушалок, по-прежнему выходила на звуки тальянки за околицу. Видимо, ее не пугало будущее.
— Хоть вой на жниве-то, — жаловалась Мария, — никто не поможет. Свои и то не помогают. А чужим платить надо. У людей уж выжато, сложено, а я... — и скупо всхлипывала, утирая глаза уголком платка.
В такие минуты Вера чувствовала себя виноватой перед этой женщиной.
— Завтра мы пойдем вам помогать, — сказала как-то она. — Анюта с Егорихой здесь справятся.
— Конешно, конешно, управимся, — согласилась Егориха.
Вечером в клети Вера с Леной примеряли лапти, домотканые сарафаны и смеялись на весь дом. Теперь уж они совсем не походили на курсисток. Ни дать ни взять — деревенские девушки.
— Вот бы в Вятке так появиться! — взвизгивала от восторга Лена. В глазах у нее прыгал плутовской веселый огонь.
— Да еще прийти к Фортунатову и сказать: вам поклон из деревни. Он бы ни за что не узнал! — подхватила Вера.
— Конечно, нет... — засмеялась Лена и, надвинув на глаза платок, смиренным голосом проговорила:
— Барин, не хошь ле медку купить? Сладкой медок, липовой.
Этого они выдержать не могли и, повалившись на постель, смеялись до слез. В довершение ко всему неожиданно оборвались веревки и полог свалился, накрыв их. Они долго возились, выбираясь из этого мешка. Вылезли красные, взлохмаченные и опять залились смехом.
...Вера проснулась, когда уже светило солнце. Марии в избе не было. Растолкав Лену, она побежала в ограду, но и там не нашла хозяйку. Ушла без них, постеснялась будить.
Перекинув за плечи лапти, девушки отправились в поле по холодной, щекочущей подошвы земле. На мутно-седой от росы траве пролег зеленый след — прошла Мария.
Жгучая, как вода-снежница, зернистая роса опалила ноги. Ступать в траву боязно, как в реку перед купанием...
Чистые утренние звуки были четки. В соседней ограде покряхтывал колодезный ворот, позванивала о сруб бадья. Пахло свежестью, прелой хвоей, доносило сладкий аромат земляники.
«Почему я не встаю утром рано-рано, почему не выхожу на луга, пестрящие цветами? Ведь здесь так хорошо и просторно, — думала Вера, приподнимая отяжелевший от росы мокрый подол платья. — Недаром Васюне на этом безлюдном приволье приходят в голову такие чистые, светлые мысли. Только тот, кто видел такое утро, может любить деревню».
Жнитво оказалось совсем не легким делом. Чуть взяла Вера серп — порезала мизинец. Малиновой струйкой брызнула кровь. Вера сунула палец в рот. Оторвала от платка полоску, присела во ржи, чтобы не видели Мария и Лена, как она перевязывает ранку.
Вера старалась. Кажется, стало получаться. Так же, как Мария, не разгибаясь, захватывала она тугие стебли и с хрустом подрезала их. Потом устала. Казалось, что уже давно жнет она. Едкий пот заползал в глаза и щипал их. Спину нестерпимо калило солнце. Но бросать было нельзя. Мария и Лена жали.
Спотыкаясь о сухие комья земли, пядь за пядью, медленно продвигалась Вера следом за жницами. «Только бы не отстать. Неужели я такая слабая, неужели не выдержу! Неужели я слабее Лены? Нет!»
Пепельно-серую бороздчатую землю, непроглядную густерню стеблей — все вдруг залило розовым туманом. Потом голову окутала густая чернота.
Вера очнулась оттого, что кто-то брызгал ей в лицо водой. Это была Мария.
Вера села. Голова гудела от боли, в ушах стоял глухой лесной шум. Так шумит ветер верхушками деревьев. Уже не на жниве, а в тени рябин, на краю поля лежала она.
«Перенесли», — равнодушно подумала Вера.
Присев к ней, с тревогой заглядывая в лицо, о чем-то говорила Лена, с любопытством смотрела Олюня, кусая золотистую соломинку. Мария подала Вере берестяной бурак с квасом. Когда Вера напилась, она обвязала ей мокрым полотенцем голову, сказала жалостливо:
— Непривычная ты. Отойдет голова, иди, жданая, в деревню, полежи там в пологу. Мы уж тут без тебя...
— Не пойду, — с трудом выдавила из себя Вера.
Опустошенная, сидела она, прислушиваясь к стуку своего сердца, думая о том, что теперь будет презирать себя за слабость. Потом встала и, подобрав серп, побрела к жнущим вдали Лене и Марии. В голове по-прежнему стоял лесной шум, тупо ныла спина, но Вера наклонилась и захватила рукой упругую ржаную прядь. На другой день, несмотря на боль в руках, она снова отправилась в поле.
— Я ведь тоже чуть не упала в обморок, — призналась Лена.
— Нет, ты сильная, — ответила Вера. — Это я — жалкая интеллигентка. Но ты не сомневайся, Лена. Я вытравлю из себя барышню-белоручку!
— Больно уж ты настырна, Васильевна, — похвалила ее Мария в обед, наливая в глиняную чашку варенец.
Было приятно от этой скупой похвалы.
Отстояли знойные палящие дни, когда солнце, красное, сухое, спускалось в дымную от пыли даль. Над истомленной, потрескавшейся землей, над пыльными измученными травами медленно поднялась, словно двигаясь в гору, лохматая, как овчина, туча. Притаился ветер. И вдруг хлынул парной, толстый дождь. Со стрехи он падал витыми, как веревка, струями. Ребятишки, радуясь, бегали по дымящейся теплой земле, по мутным лужам, визжали от восторга. В деревне наступил отдых. Детишек в ясли теперь не носили.