Горячие гильзы
Шрифт:
Посреди деревни стоял целый воз пятнистых фургонов, запряжённых парами коней-тяжеловозов. Будто пароход, дымила полевая кухня на колёсах, как у грузовой машины.
Саша Тимофеев уверял меня, что фашисты по виду похожи на чертей из старинной книги. И вправду, на шлемах чужеземцев были коротенькие чертячьи рожки. А вскоре я увидел почти настоящих чертей. В нашем саду стояли три пчелиных колоды. Незваным гостям захотелось вдруг мёда. Боясь, что их покусают пчёлы, солдаты надели на руки чёрные кожаные перчатки, натянули на лица противогазы с огромными
Фашисты вели себя так, словно они, а не мы, были хозяевами в деревне. Люди не решались войти в собственные дома, стояли на улице. Мать поставила корову в хлев, и мы спрятались в сарае. Серёга держал на руках кота Ваську. В сарае было темно, пахло гнилым сеном, мышами. В углу темнела глубокая нора, там жил хорь.
В темноту вошла тётя Паша Андреева.
— Устроились? А мы в нашей бане. Будет страшно — приходите к нам.
— Спасибо, — ответила мать, провожая соседку.
Я лёг на сено, прижался к щелястой стене. Возле нашего дома суетились солдаты. Двое немцев свалили берёзу, что росла около крыльца, и, сбив топором ветки, распилили комель на аккуратные кружки. Пришёл ещё один солдат, с кистью и банкой краски, старательно вывел на каждом кружке цифру. К каждому дому прибили по кружку. Прежде никаких номеров в нашей деревне не было: мы и без того знали, кто где живёт…
На дворе пыхтела походная кухня, одуряюще пахло консервами.
Меня резко толкнул Серёга. Я ахнул: калитка в нашем огороде была распахнута, на грядах спокойно паслись немецкие кони. Не помня себя от ярости, я вылетел из сарая, схватил хворостину, налетел на коней, принялся хлестать их что было силы.
— Вон, вон, окаянные!
Ко мне бросился повар в коротком белом халате и серых кованых сапогах. Подбежал, сбил с ног, принялся топтать сапогами. Я закричал от боли: сапоги были будто бы каменные.
Потом я увидел мать. Держа в руках лопату, она молча шла на повара. Немец попятился, побежал к дому. Мать тотчас бросила лопату, схватила за руку Серёгу, выбежавшего из сарая, и мы бросились к лесу.
Я оглянулся: в нас целился автоматчик. Автомат затрещал, словно косилка. Спасли нас ольховые заросли. Как потом я узнал, фашисты чаще всего стреляли разрывными пулями; стоит такой пуле задеть даже за тоненькую ветку, как она разрывается…
В себя мы пришли в тёмной глухой чаще. Я лёг на тёплую иглицу, долго лежал. Мать нарвала лесной земляники, дала нам с Серёгой по горсти ягод. Напились из морозного родника-кипуна.
— Ваську забыли… — захныкал вдруг Серёга. — Они его убьют.
— Василий не дурак, спрячется… — Мать неожиданно улыбнулась.
Когда стемнело, втроём легли под ёлкой, прижались друг
Утром к нам пришла тётя Паша Андреева.
— Прячетесь? А немцы уехали. Ни свет ни заря, приказ им такой вышел.
— И дома не сожгли? — тревожно спросила мать.
— Не сожгли, торопились чего-то… Наши совсем близко.
Мы вернулись домой. Во дворе истошно орала недоеная корова. Половину наших кур солдаты переловили, увезли и двух овец-ярок. В сенях и в горнице пахло резко и неприятно. Около порога стоял пустой сундук. На полу лежали размотанные зимние удочки отца. Горница была завалена сеном. В сене что-то сверкало. Я наклонился, поднял обойму с патронами, поспешно сунул в карман.
— А ты у нас храбрая! — сказал матери Серёга.
— Нет, — покачала мать головой. — Но на своём дворе и курица рогата.
Ваську нашли на чердаке дома, за трубою, где он преспокойно спал.
Мать принялась за уборку, а я притащил к воротам лестницу, взял топор, поднялся по лестнице, сшиб топором берёзовый кружок, крепко приколоченный к углу дома. На деревяшке чернела цифра «7», похожая на кочергу.
МИТИНА ПУШКА
Строевая часть уехала, но в деревне всё чаще стали появляться фуражиры. Приезжали они на деревенских подводах и забирали всё, что приглянется: сено, зерно, муку, овчины. И мёд унесут, и корзину яблок, и только что пойманную рыбу. Грабителей-фуражиров сопровождали кавалеристы, вооружённые карабинами, палашами и плетьми. У офицеров были книжечки-разговорники: немцы объясняли, что население прячет колхозные продукты, и они их отбирают. Солдаты вообще ничего не объясняли, хлестали при малейшем сопротивлении плетьми.
Люди со страхом повторяли нескладное слово «оккупация». Прежде жизнь была простой и понятной: Советская власть заботилась о людях, никто никого не мог обидеть, все помогали друг другу. И вдруг пришла иная власть — непонятная, жестокая. И защитить от этой власти нас было некому…
Вечером мальчишки позвали меня играть в лапту. Едва мы вышли на луг, как увидели скачущих всадников. Все мы бросились врассыпную, думая, что снова едут фуражиры, но Саша Тимофеев вдруг остановился, отчаянно замахал руками:
— Наши! Наши! Партизаны!
Про партизан говорили уже давно, и мне до смерти хотелось их увидеть. Конечно же, партизаны представлялись мне богатырями; и кони у них, я думал, богатырские. Лесные богатыри обвешаны оружием, крест-накрест пулемётные ленты, и фашистов они прямо в карман кладут.
Настоящие партизаны оказались совсем молодыми деревенскими парнями: все мужики и старшие парни ушли на фронт ещё в первые дни войны. И кони у партизан были не богатырские, обыкновенные местные гривачи. Вместо кавалерийских сёдел — сшитые по две подушки, вместо стремян — кольца из толстой проволоки. Даже портупеи у партизан и те были самодельные, из сыромятных ремешков.