Горячие и нервные
Шрифт:
Первым желанием Джона было оторвать этому мерзавцу голову. Он уже готов был исполнить свое намерение, но остановил себя, подумав, что может испугать Эсме. Он вздохнул поглубже, потому что ему меньше всего хотелось, чтобы его дочь стала свидетельницей жестокости со стороны человека, которому она доверяла. До него донеслись голоса Виктории и Джареда, которые звали Эсме, но ни девочка, ни репортер не обращали на них внимания. Услышав, что они на подходе, Джон остановился в нерешительности, не зная, что лучше: вырвать дочь из рук врага, подобно Рембо,
На самом деле выбора не было. «Руки врага» были не так уж опасны, а любое агрессивное действие с его стороны могло только напугать Эсме. Нагнувшись, он продолжал перебежки от дерева к дереву, пока не подобрался совсем близко к девочке.
– Эс, – позвал он тихо.
Она подняла голову и повернулась, ее большие темные глаза пытались разглядеть его в тени деревьев.
Все еще пригнувшись, он чуть-чуть высунулся из-за ствола, так, чтобы она могла увидеть его, и протянул руки ей навстречу:
– Иди к папе, детка.
– Волки! – процедила она сквозь зубы и бросилась к нему. Она упала в его объятия как раз в тот момент, когда Виктория и Джаред появились на поляне. Джон выпрямился, держа Эсме на руках, и она крепко обхватила его за шею. – Мама! – Эсме потянулась к матери.
Репортер чертыхнулся и стал бочком отходить сторону.
– О нет, придется задержаться, – покачал головой Джон. Он передал Эсме матери и дал знак Джареду увести их отсюда. Джаред мгновенно его понял, предоставив Джону возможность самолично разобраться с фотографом, пытавшимся улизнуть.
Он схватил его как раз в тот момент, когда папарацци собирался перелезть через стену. Ухватив за рубашку, Джон спустил его вниз. Камера ударилась о землю, когда тот приземлился, и, наклонившись, Джон взялся за длинный объектив. Без особых церемоний он стащил камеру через голову репортера.
Мужчина, стоя на четвереньках, стал отползать к стене. Джон, нацепив камеру себе на шею, одной рукой ухватил папарацци за рубашку на спине, другой – за ремень на брюках. Парень жалобно вскрикнул, но Джон, не обращая внимания, приподнял его над землей и ударил о стену.
Шум привлек внимание остальных репортеров, они сгрудились по другую сторону ворот, пытаясь разглядеть, что происходит. И тогда Джон поднатужился и перебросил незадачливого фотографа через ограду.
Папарацци рассыпались в стороны, когда их товарищ приземлился у их ног, и Джон обвел всех соответствующим взглядом.
– Следующий, кто посмеет перелезть через забор, будет наказан покруче, чем ваш приятель, – сказал он, снимая с себя камеру. Держа ее за ремешок, он размахнулся и что было силы ударил о стену. И улыбнулся с удовольствием, когда она разлетелась на мелкие кусочки.
– Сукин сын, – проворчал фотограф срывающимся голосом, который был на несколько октав выше, чем когда он уговаривал Эсме улыбнуться в камеру. – Вы посягнули на частную собственность. Я подам на вас в суд…
– О, сколько угодно! – осклабился Джон. – А я, в свою очередь, подам иск за нарушение границ частного владения и постоянное беспокойство… Или мне стоит позвать полицию и заявить, что ты пытался украсть ребенка? Я видел, как ты обхаживал ее, пытаясь уговорить пойти с тобой. – Не обращая внимания на возражения фотографа, Джон подключил к разговору остальных. – Молите Бога, чтобы разбитая камера была вашим самым большим несчастьем. Вам не поздоровится, если я замечу кого-нибудь из вас рядом с моей дочерью. Никто не посмеет обидеть моего ребенка и уйти безнаказанно.
Его взгляд снова вернулся к мужчине, который только что позволил себе это, и теперь пламя, вспыхнувшее в его темных глазах, не сулило ничего хорошего.
– Ты еще легко отделался, – сказал он спокойно. – Но если бы хоть один волосок упал с ее головы, я свернул бы тебе шею не колеблясь.
Не обращая внимания на град вопросов и беспрерывное щелканье камер, он повернулся и зашагал к дому.
Дойдя до границы лужайки, он увидел Викторию, бегущую к нему навстречу, и неожиданно опомнился, сообразив, что только что во всеуслышание признал Эсме своим ребенком. Тихо пробормотав проклятие, он ускорил шаг, чтобы они могли поговорить наедине, пока Джаред с племянницей на плечах не подошел к ним.
– Как Эсме? – спросил он, когда Тори поравнялась с ним.
– Нормально. Конечно, она испугалась, когда незнакомый мужчина заговорил с ней, но она обладает детской способностью быстро забывать плохое. А как ты? – Она тронула его за плечо. – Ты выглядел очень воинственно, когда мы оставили тебя разбираться с ними. Ты в порядке?
– Да, но вообще-то есть новости как плохие, так и хорошие. Хорошая: ты оказалась права.
Она непонимающе заморгала.
– Это приятно слышать, но в чем именно?
Он колебался секунду-другую. Но не мог не сказать о тех чувствах, которые охватили его на поляне.
– А в том, что я понял, что никогда не смогу обидеть ребенка. Происшествие с Эсме доказало это как нельзя лучше. Тори, я действительно был готов оторвать этому парню голову. Но вовремя сообразил, что подобными действиями еще больше испугаю Эсме; и то, что я сначала подумал о ней, означает только одно: я могу держать свои действия под контролем, когда дело касается ребенка. Значит, слава Всевышнему, я не такой уж пропащий, как мой отец.
– Я же говорила тебе! – горячо воскликнула она. Затем выражение ее лица смягчилось, и она пробежала пальцами по вздутым венам на его руке. – Я рада, что ты наконец понял это. Значит ли это, что ты готов официально признать свою дочь?
– Да, но есть и плохая новость. – Он секунду изучал ее лицо, ругая себя за то, что сделал. Но теперь уж ничего не исправить. – Я во всеуслышание признал, то есть объявил публично, что я ее отец.
– Как?
– Когда я перебросил фотографа через стену, он так раскричался, что все его приятели собрались у ворот. И тогда я сказал им всем – пусть радуются, что я не свернул ему шею за приставания к моему ребенку.