«Горячие» точки. Геополитика, кризис и будущее мира
Шрифт:
Крепостные фортификационные стены, окружавшие Люксембург, были снесены в 1860 году в результате дипломатических договоренностей между Францией и рядом германских государств. Некоторые люксембуржцы говорили мне, что фортификации оказались разрушенными потому, что в результате тех договоров их существование перестало иметь какой-либо смысл. Было решено, что там больше никогда не будет войн, а Люксембург с того момента должен был стать мирным городом, центром коммерции и торговли. Все это должно было дать мне чувство того, что люксембуржцы совершенно искренне привержены делу мира и выполнению всех положений Маастрихтского договора. Странно, что тогда, в середине девятнадцатого века, местные жители не увидели, насколько бесполезным был этот «жест доброй воли». В течение
Бельгия является страной, где актуальна проблема, которую люксембуржцы считают у себя решенной. Исторически регион назывался «европейским полем битвы», так как там приходили в соприкосновение и сталкивались франкоговорящий и германоговорящий (включая Голландию) миры. Независимая Бельгия образовалась в 1830 году во многом благодаря вмешательству Британии, которая не желала французского контроля над некоторыми важнейшими портами, особенно Антверпеном. Британия стремилась создать на континенте свой собственный буфер от возможной экспансии Франции через Ла-Манш, поэтому независимая и нейтральная Бельгия, которая ранее была частью то Франции, то Голландии, устраивала английскую корону больше всего.
Королевство Бельгия включило в себя земли, на которых говорили как по-французски (Валлония), так и по-голландски (Фландрия). Трения между этими двумя основными составляющими страны всегда были существенными, иногда даже выливающимися в столкновения. В прошлом Валлония считалась более развитым и богатым регионом, сейчас места поменялись — более успешна как раз Фландрия. Вся Бельгия — это тоже пограничная территория, только как бы в «микрокосме»; происходящие там локальные трения между двумя ее частями могут быть поучительны для анализа возможного развития событий между Францией и Германией в будущем. Сейчас же достаточно будет отметить, что, несмотря на почти что два века жизни в одной объединенной и очень небольшой по территории стране, фламандцы до сих пор являются фламандцами, а валлоны — валлонами, они все это прекрасно осознают. Это — один из уроков для всего европейского сообщества.
В последние годы разговоры о разделении страны на две части и присоединении одной к Франции, другой — к Голландии стали особенно сильными. Британия более не является силой, способной повлиять на развитие событий и потребовать «нейтралитет» этой части восточного берега Ла-Манша. Поэтому распад Бельгии не является таким уж невероятным вариантом для будущего этого региона. Несмотря на всевозможные демонстрации под сепаратистскими лозунгами, на различные зажигательные речи политиков, Бельгия пока остается единой. Ее судьба является в некотором роде тестом на стабильность пограничных территорий на западе полуострова. Если Бельгия не сможет сохраниться в нынешнем виде, то и судьба всего пограничного региона может оказаться под вопросом.
Трения между французской и голландской частями Бельгии в данный исторический момент являются локальными для всего региона, который в общем и целом представляется мирным. Но таким он часто казался и в прошлом. Вопрос в том, насколько стабильно такое состояние. Ответ на него зависит от Германии и Франции и может быть переформулирован так: насколько стабильны и долговременны сегодняшние дружеские отношения между двумя странами? Про Германию я уже говорил очень много. Давайте рассмотрим поближе Францию.
Франция была в свое время главным, сверкающим центром европейского Просвещения. В восемнадцатом веке страна была интеллектуальным центром всего мира. Вплоть до второй четверти двадцатого века французский был языком, которым по умолчанию должны были владеть все образованные люди — он был языком цивилизованного дискурса. Можно сказать, что в каком-то роде он в Новое время заменил средневековую латынь в качестве языка интеллектуалов — как Просвещение «оттерло» христианство с переднего края общественной жизни.
Моя первая встреча с Францией произошла, когда я был аспирантом, пытающимся продраться сквозь философские конструкции Декарта и Паскаля. Оба они были величайшими математиками и философами, коренным образом отличавшимися друг от друга. Мышление Декарта носило систематизированный характер. Все положения его концепций прекрасно соответствовали друг другу. Паскаль же давал людям маленькие призмы, через которые им самим следовало смотреть на мир. Очень часто это имело форму коротких афоризмов. Невозможно понять какие-то частные мысли Декарта без понимания всего его образа мыслей. У Паскаля не было такой целостности — она проявлялась только в той мере, в которой вы сами эту целостность накладывали на его мысли. Несмотря на все их различия, их объединяли два момента. Первый — они оба были преданными католиками, хотя в своих логических построениях сильно отходили от католичества. Второй — у меня возникло ощущение, что оба они были готовы изменить свои концепции для того, чтобы выглядеть остроумными. В то время мне казалось, что это были их слабости.
Когда я стал взрослее, то осознал, что одна строчка Руссо объясняет противоречивость, которая мне казалась его несостоятельностью: «Я видел все эти противоречия, но они меня не остановили». Когда вы молоды, вам трудно понять, как это может быть истиной. Становясь старше, вы понимаете, что наиболее элегантное решение вероятно является ошибочным. Ни природа, ни человек не являются настолько упорядоченными, чтобы их можно было объяснить, не прибегая к противоречию. Декарт и Паскаль должны были быть католиками, чтобы сохранить верность своему прошлому. Они оба сделали очень много, чтобы подорвать позиции церкви, чтобы оказаться верными будущему. Оба понимали, что они вынуждены жить с этим противоречием внутри себя, противоречием между прошлым и будущим.
Однажды я принял участие в жарком споре в кафе на бульваре Сен-Жермен. То были времена, когда студенты могли еще себе позволить посидеть в таких заведениях. Дискуссия переходила от одной темы к другой, никто не помнил, с чего все началось. Я помню, как одно уверенное острое словцо и специфически французское выраженьице опрокинули всю мою американскую логику, все рассуждения по теме, которую я все еще горячо обсуждал в то время, как все уже переключились на что-то другое, никак с этой темой не связанное.
Мне тогда казалось, что такой аргумент в споре является нечестным. Потом уже я пришел к пониманию того, что в человеческой речи, в споре, даже для отъявленных картезианцев чистая логика не является окончательным доказательством; логика — это только одна из частей, что составляет суть человеческой личности. Мои французские друзья понимали, что в споре критичным является не просто найти наиболее весомый аргумент, а вести сам спор наиболее «человечным» образом, апеллируя не только к логике своего визави, но и облекая свои аргументы в такую форму, которая явственно демонстрирует мудрость и здравый смысл твоей позиции. Такой стиль дискуссии обращается к более глубоким и тонким, чем чистая логика, струнам человеческой души и выводит сам спор в новое и более важное измерение, характерное человеческой природе. Если жизнь является набором противоречий, то, согласно французам, их надо преодолеть, если невозможно разрешить. Уверенность в себе, стиль, острый язык, острый глаз могут сделать то, что не под силу чистому разуму. Мне очень не нравилось проигрывать в таких спорах, особенно потому, что мои аргументы казались мне более весомыми и правильными. И все же я проигрывал один спор за другим. Это напоминает мне споры с женой: победы в мгновение ока могут обернуться поражениями. А вот для французов наоборот — поражения очень скоро могут превратиться в победы.