Горячий след
Шрифт:
На сотню мелких бед
Не делится беда.
Когда в судьбе твоей
Гроза проходит мимо,
То в чьей-нибудь судьбе
Она гремит тогда.
И если злой недуг
В сердцах еще горячих,
Ты щедростью своей
Им светишь до конца,
Но жалко, что крадут
Огонь
Огарками свечей
Холодные сердца.
204.
Когда придет пора —
Устало веки смежишь,
Свой долг перед судьбой
Давно вернув сполна…
А где-то до утра
Глядит с тоскою Режи,
Как тает над волной
Ущербная Луна.(1.)
Песня Маши затихла, как затихает вдали шум ветра.
— Пить хочу, — тихо сказал Артур. И, нагнувшись к воде, воткнулся в неё.
Олег выдернул его из моря за волосы и от души врезал кулаком промеж лопаток — так, что кадет выплюнул даже то, что успел проглотить.
— Этой дрянью не напьёшься, — внушительно сказал Олег, сам с трудом отводя глаза от сверкающей под лучами жаркого сентябрьского солнца водной поверхности.
Если бы он умирал от жажды в пустыне, как тогда, в Оранжевых Песках, было бы легче, потому что он мог бы идти. А так? Десять шагов на восемь. И кругом тоже умирающие от жажды люди. Друзья…
Сидеть и умирать — это очень страшно.
— Вода осталась только на завтра и послезавтра, — сказала Саша, когда Олег сел рядом. Голова у него кружилась, а вот пить уже не очень хотелось. — Олег, уже сегодня вечером самые слабые потеряют сознание. А послезавтра к вечеру вы все уже будете мертвы. Олег! — она вцепилась в руку командира. — Пожалуйста — попейте! Сегодняшнюю нашу порцию! Я умоляю! Пожалуйста!
— Тише, — попросил Олег её, хотя она не кричала. — Саш, если земля ещё далеко, это нас всё равно не спасёт. А у васможет отнять день или даже два. Если она близко, то мы и так дотянем.
…Вода колонки из-под руки брызжет веером, повисают в воздухе, рождая радугу, мельчайшие капли. Артур прыгает в десятке шагов и хохочет. Откуда он в Марфинке? Нет, не важно… Что он машет руками, почему не пьёт? Воду надо пить. Воду надо пить, надо помнить, что её в любой момент может не стать… Олег перестаю брызгаться и подношу к губам мокрую ладонь…
… - Земля!
Олег открывает глаза.
— Земля… — Макс не кричит, как сперва показалось, а хрипит эти слова. На потрескавшихся
Олег тяжело приподнялся. Те, кто ещё может, встали, остальные смотрят лёжа или сидя.
Огромное алое солнце садится за острую, изломанную от скальных пиков, линию земли. Это не остров — она уходит вправо и влево, насколько хватает глаз. Плот медленно, но верно несёт к ней.
Сил больше нет. Но, кажется, они всё-таки будут жить.
* * *
Потолок такой знакомый. Белый потолок, но не белёный, как в его комнате, а просто покрытый белым пластиком, как в его комнате…
Что за чушь?
Олег приподнялся на кровати, на которой он лежал одетый в майку и шорты. Осмотрелся безумным взглядом.
Чужая (нет, нет, нет — знакомая, твоя!!!) комната. Плоский блеск компьютерного экрана. Окно — квадратное, без рамы, хорошо знакомое (чужое!!!
________________________________________________________________________________________________________
— Слова Михаила Трегера
205.
Не хочу!!! Только не это!!!), за ним — деревья парка.
Ружья над кроватью нет. Вместо большого старого шкафа — горка, блестящая стеклом и полированным титаном.
— Нет… — выдохнул Олег.
— Сынок, ты спишь? — мамин голос. И стук в дверь — белую, плоскую, со сверкающей золотистой ручкой.
Дверь открывается.
Да, это мама. Но она другая. Вроде бы моложе, одетая в строгий красивый костюм, но с усталыми глазами. Правда — улыбка прежняя, но тоже усталая.
— Ну что ты в одежде? — снова улыбается. — Давай вставай, хоть и лето, но всё-таки… Папа сегодня будет поздно, сходи в магазин…
— Ма… — Олег сел на кровати. Босую ногу обожгло холодом линолеума "под мрамор".
(Половик! Самовяз! Он же лежал около его кровати!)
— Извини, я спешу…
Подошла. Нагнулась. Поцелуй (мамин поцелуй… но духи… Незнакомые… знакомые…)
…Щёлкнула дверь. Олег в отупении сидел на кровати. Потом вскочил. Поскользнувшись, бросился, задыхаясь, в коридорчик квартиры. Ударился плечом о косяк. Вбежал в холл.
Он увидел в зеркале финского серванта своё мёртвое лицо. А рядом — фото в серебристой рамке с чёрным уголком. Фото мальчишки своих лет, похожего на него, Олега…
Своего старшего брата, давно уже разбившегося на мотоцикле — на мосту через Воронежское море.
Он подбежал к окну, ударился грудью о подоконник, задыхаясь, как попавшая в комнату птица.
Петровский сквер… Шпиль железнодорожного управления…
Воронеж. Город, где он прожил пятнадцать лет. И последние четыре года — в семье, где было много денег, но всё меньше и меньше — человеческого тепла…
Никогда не было Марфинки.
Не было живого брата.
Не было Вальки.