Горят как розы былые раны

Денисов Вячеслав Юрьевич

– Что-то не так с этой картиной.

«Еще как не так».

– Считаете, что это может быть Гоген? Та же история, что с «Подсолнечниками»?

Гессингхорст попробовал подняться на подушке. Голландец ему помог.

– Это Ван Гог. Я вам голову на отсечение даю.

«Не надо голову. Я знаю, что это Ван Гог».

– Откуда здесь столько милиции?

– Мне почем знать? – рассердился Гессингхорст. – Давайте о картине! Едва я глянул на нее, сразу почувствовал головокружение и слабость. А потом в меня стала вливаться сила. И я испугался ее приливу. Я никогда не испытывал такого страха, поверьте… Какая-то смесь ярости, смертельной обиды и душевного надрыва. Я тут же закончил осмотр, сказав Лебедеву, что занемог. Бросил ему что-то расплывчатое, согласившись с оценкой Жданова… А потом почти сутки сидел за документами…

– Вы меня пугаете.

– Бросьте. Вас испугаешь… – Гессингхорст недовольно поморщился. – Так вот я выяснил, что картина эта раньше принадлежала деду Лебедева, а до этого – его французской жене.

– Не продолжайте. Остановимся на Колин Гапрен, тетке Рошели.

– Лебедев и вам рассказывал?

– А что ему еще делать, если «Ирисы» похитили?

Гессингхорст подскочил на кровати и тут же схватился за грудь.

– Голландец… Лебедев – сумасшедший!.. Жданова сбила машина! Все, кто владел «Ирисами», спятили! Эту картину нужно… Боже мой, я тоже сошел с ума! Я хотел сказать, что ее нужно уничтожить!

«Первая здравая мысль из уст всех, кто смотрел на «Ирисы».

Старик хотел опереться, но рука соскользнула с кровати и повисла плетью. От неловкого движения он изменил положение и сейчас почти полностью развернулся в сторону Голландца. Лицо его было охвачено неподдельным страхом. Возможно, некоторую часть ужаса в это выражение добавило нынешнее состояние старика.

– Я до сего дня не знал, где у меня расположено сердце. А теперь мне вписывают в тонюсенькую карту больного инфаркт… Я чувствую, что у меня не хватит сил добраться до «Ирисов». Сделайте это вы…

Голландец поднял руку больного и аккуратно положил ее ему на грудь.

– Какие-то еще пожелания?

Гессингхорст стал искать на груди сердце и в ходе этих поисков бросил мимолетный взгляд на висевшую над их головами капельницу.

Время шло. Ответа не было.

Голландцу такое течение разговора не подходило ни по каким параметрам.

– Яков Николаевич?..

– Поверните колесико, остановите течение жидкости…

– Вы с ума сошли?

Гессингхорст посмотрел на него невидящим взглядом.

– Именно так.

– Сейчас я позову доктора, – и Голландец поднялся. Но тут же ощутил стальную хватку чуть выше запястья. Словно защелкнулись кандалы галерного раба.

– Остановите капельницу, и я скажу вам то, до чего вы никогда не додумаетесь.

Голландец сел на место и стал внимательно рассматривать серое лицо Гессингхорста.

– Остановите. Как только раствор перестанет в меня вливаться, у меня останется минута. Этого хватит. – Понимая, что просьбы не находят понимания, Гессингхорст взмолился: – Голландец, картина убьет тысячи… Как вы не понимаете?

– Еще как понимаю.

– Понимаете?

– Да. Я видел полотно. Оно висело в моем доме. Я часами смотрел на него. «Ирисы» я выкрал у Лебедева, чтобы «убить» их. Но потом утратил картину и сейчас снова ищу. Вы не можете рассказать мне ничего нового. Простите, Яков Николаевич…

– А вы уверены в этом?

– В чем? – не понял Голландец.

– Что знаете все? – И Яков Николаевич поманил его пальцем. Когда ухо Голландца коснулось губ старика, тот зашептал: – Поверните колесико… Я знаю, я вижу – уже не жилец… Дальше будет только хуже. А вам я помогу…

Голландец выпрямился. Мгновение подумал и провернул колесико на капельнице. В капсулу над головой больного жидкость поступать перестала.

– Кто, кроме вас, смотрел на «Ирисы» и не одурел?.. Есть такие?

Губы Гессингхорста дернулись.

– Отвечайте быстрее…

«Жена Заманского. Но она не сошла с ума».

Он никогда не показывал картину Соне. И сейчас, слушая Гессингхорста, мысленно себя за это благодарил. Едва заходит речь о Ван Гоге, многие тут же вспоминают не «Стул Гогена» и не «Едоков картофеля», а суммы. Кто знает, не пришло бы в голову Соне оценить картину с этого ракурса…

– За последние тридцать шесть часов – один.

– Умоляю вас. Когда будете смотреть на картину, не рассматривайте ее с точки зрения стоимости. Мне кажется, в этом все дело… Мне никогда не узнать обстоятельств, при которых было написано это полотно. Но в них-то все дело, Голландец… Только в них. Когда бы знать, когда бы знать…

«Что-то новое в моих исследованиях».

– Но я-то не спятил, а, Яков Николаевич?

На губах старика начал проступать фиолетовый оттенок.

– Это меня и удивляет. Ибо смотреть на «Ирисы» просто как обыватель вы бы не стали. Вы бы непременно приценились. Но ничегошеньки-то с вами не происходит. Странно. А сейчас прощайте. И найдите «Ирисы»…

Как только раздался последний вздох, Голландец вынул носовой платок, протер спинку кровати, на которую опирался. Повернул колесико капельницы, пустил раствор. И вышел.

Сержант стоял и наблюдал, как из палаты, соседней с той, в которой находился подследственный, вышел привязчивый врач. Тот держал у уха телефонную трубку и своим бестолковым языком растолковывал что-то невидимому собеседнику.

– Да, да, Ирина Павловна, внутривенно два куба ноотропила, Кавентин также внутривенно, физраствор… Можно семакс по капле в каждый носовой ход. Нет, антибиотики исключены.

Остановившись напротив стража порядка, продолжавшего караулить в дверях покой какого-то больного, Голландец еще раз строго посмотрел на высокие ботинки стража порядка.

– И бахилы… Вы уж, пожалуйста, соблюдайте стерильность отделения.

Халат и стетоскоп он скинул в мусорный бак по дороге к Лебедеву, даже не выходя из машины. Протянул руку в окно и выбросил.

Некоторое время на душе лежала тяжесть, но вскоре она сошла на нет.

К дому Лебедева он подъехал спустя тридцать шесть часов после знакомства. Как много событий произошло за это время. Тридцать шесть часов забрали у Голландца все, что он накапливал последние несколько лет.