Горят как розы былые раны
Шрифт:
– Соня…
Голландец, стоя на четвереньках и опираясь на локти, поднял свои ладони и вгляделся в них. Они дрожали, словно ничего не весили и трепетали на ветру.
Он простоял так, разглядывая лицо девушки, долго, неимоверно долго. Глубокий, протяжный вой вырывался из него, но глох за стиснутыми зубами и превращался в мычание.
Сколько он потом просидел на полу, подняв лицо и закрыв глаза? Он мог бы сказать, что сутки. А потом передумать и ответить, что минуту. Он потерял возможность ощущать время. Он чувствовал только скорость и расстояние. Его несло, кружило по комнате, и в конце концов, не выдержав этой сумасшедшей гонки, он завалился на бок.
Его привел в чувство телефон.
Выпав из кармана, он лежал теперь рядом с лицом Сони и равнодушно испускал переливчатые трели.
– Да… – прохрипел Голландец, не открывая глаз. Решив, что в это мгновение мог и не произнести ни звука, он повторил так же тихо и так же неотчетливо: – Да.
– Что – да? Ты что себе позволяешь, щенок? Сколько мне здесь еще сидеть?
– Прошу прощения… Извините, ради бога… Я в аварию попал…
– Да мне плевать, куда ты попал! Ты попадешь еще хуже, если я здесь просижу еще десять минут!..
– Я сейчас расплачусь с потерпевшим, отвяжусь от ментов и приеду. Я прошу простить меня.
– Быстрее давай.
Голландец открыл глаза, повернулся к Соне, пригляделся и увидел среди того, что лежало посреди комнаты, телефон. Он не заметил его, потому что трубка была розовой. Соня любила розовый цвет и говорила, что дочь, если она у нее когда-нибудь будет, наряжать станет только в розовый цвет. Цвет любви и благополучия.
Голландец вынул из кармана платок, обернул им палец и нажал на кнопку вызова. Последним высветился его номер.
«Она звонила, когда я говорил с Черкасовой».
Он пригляделся к списку появившихся номеров. Предпоследним значился номер с уже знакомой комбинацией цифр. Между последним и предпоследним звонком уместилось шесть минут.
«Он позвонил ей, когда подошел к подъезду. Через шесть минут Сони не стало. Перед тем как впустить его, она набрала мой номер. Но я ей не ответил».
Он вошел в кухню и нашел то, что искал. На полу, под столом, лежал самый крупный нож из кухонного набора. От рукоятки до кончика лезвия он был покрыт черной коркой застывшей крови.
Он очень хотел взять этот нож. Он едва справился с желанием поднять его. Но не стал. Пора просчитать все, что в этой квартире произойдет несколькими часами позже.
Голландец открыл дверцу настенного шкафчика и размотал бумажное полотенце.
«Протереть только ручку двери. Больше ничего».
Он прошел к нише, разыскал пару замшевых мокасин и с ними в руках вышел из квартиры. В машине переобулся и поехал, уже никуда не торопясь, в кафе.
Первая кроссовка вылетела из окна «Форда» на въезде на Ленинградский. Вторая выпала из машины в пятистах метрах от кафе.
– Ты кто такой, что заставляешь меня ждать?
– Простите. Так получилось…
– Садись. И слушай! – Подполковник выбил из-под стола для Голландца стул.
Он покорно сел и уставился в пол.
– Вот так и открываются глаза, – процедил мерцающий муж. – Так бы и думал, что в клубе наш мальчик работает. А добрые-то люди подсказали, наставили на путь истинный. Объяснили! Рассказали, где наш художник-оформитель денежки зарабатывает. Сколько накопил-то уже, щенок? Правду от кого прячешь?
– Не понимаю, о чем вы, – сказал Голландец и поднял глаза.
– Я вот тебе сейчас… – Подполковник дотянулся и ткнул Голландца кулаком в лоб. – Ты с кем шутки шутить надумал? – Оглянувшись, он положил локти на стол и, двигая челюстями, словно пережевывая плохо прожаренный кусок мяса, тихо процедил: – Значит, так… Сто тысяч долларов мне отдашь сегодня, сто – завтра. И каждый месяц будешь приносить по десять.
– А как же Соня? – спросил Голландец. – Как же мне тогда ее содержать?
– Вам хватит, – подумав, ответил военком. – Потом накопишь. А мне отдашь сейчас. Почему про картину не сказал?
– Про какую?
– Про «Ирисы»?
Голландец почесал мочку уха.
– А картина здесь?
– Какая разница, здесь или не здесь? Я спрашиваю, почему не сказал? Чужую вещь толкнуть хотел? Нехорошо. Нехорошо с дядей Игорем не делиться.
– Разница большая. Зря вы ее из машины умыкнули. Я на вечер договаривался с человеком, а теперь, выходит, зря договаривался. Полмиллиона баксов были почти в кармане. Отчего бы не поделиться, если вы дадите обещание хранить обет молчания?
Военком побагровел, его брови выразительно зашевелились.
– Обет молчания?.. Адрес человека и имя.
– Ну да. Зачем тогда я вам нужен?
– А ты мне и не нужен, урод. Адрес и имя, иначе… – Подполковник поднял руку, делая вид, что от удара его останавливает только публика вокруг.
– Есть проблема. Он ведь картины у прохожих не скупает. У него не пункт приема произведений искусства. Ни с кем другим, кроме меня, он разговаривать не станет.
Подполковник выбрался из-за стола, пола его пиджака зацепилась за спинку стула. Но прежде чем она легла на место, Голландец успел заметить кобуру.
– Вставай. Едем сейчас. Где он живет?
– Встреча у нас через полтора часа в Тропаревском парке.
Подполковник задумался. Решив, что времени достаточно, смахнул со стола пачку сигарет и бросил тысячную.
– Ты на машине?
– На машине…
– Но если полотно не с вами, то нужно поторопиться, чтобы его забрать. Нас будут ждать не больше четверти часа. – Подумав, Голландец уточнил для непонятливых: – Зазор не больше пятнадцати минут.
Военком развернулся и, даже не сомневаясь в том, что Голландец последует за ним, направился к барной стойке. Махнул парню в жилетке и при бабочке, и тот вынул, подбросил на руке и протянул, держа рулон за один конец, завернутую в газету месячной давности картину. Сунув ее под мышку как глянцевый журнал, даже не глядя на Голландца, военком вышел на улицу.