Горыныч

— Стало быть, икпидикцию решили тут у нас затеять? Любопытно, любопытно, — повторял старый Федотыч, прихлебывая чай из блюдечка. Его неизменная шапка-ушанка с оттопыренным ухом, которую он носил круглый год, немного съехала набок. — И что же, позвольте полюбопытствовать, такого диковинного в наших краях, что сами товарищи учёные из Москвы пожаловали?

Паша Поляков, конечно же, не собирался выкладывать деду все подробности предстоящей экспедиции: загадочную историю о древлянах и, тем более, о таинственном кладе, ибо сам в этот клад верил с трудом, а экспедицию согласился возглавить только потому, что Рита попросила. Ей для диссертации очень нужны

были материалы, собранные, так сказать, на месте. А поскольку темой её диссертации была легенда о потерянных сокровищах древлян, то маршрут экспедиции был определён однозначно — в далёкий белорусский городок Ольшаны, и далее по полям, по лесам, к берегам таинственной Горынь-реки — в надежде найти хоть какие-то намёки и подсказки. Так, по крайней мере, высказалась Рита. Конечно, отправляться вдвоём в такое, пусть не слишком рискованное, но довольно тяжёлое путешествие, они не решились. А потому привлекли ещё троих общих друзей по университету: Олега, Сашу и Лёшечку. Первый — без пяти минут доктор наук, буквально через месяц должна была состояться защита. Оттого ходил он гоголем, высоко задрав нос, и, казалось, вот-вот лопнет от собственного превосходства. Второй, хоть и числился в профессорско-преподавательском составе, педагогике предпочитал занятие спортом, а в университет ходил лишь для того, чтобы закрутить очередной роман с молоденькой преподавательницей или даже студенткой. Что касается Лёшечки, то его роль в университете вообще плохо поддавалась определению. Вроде бы тоже — учёный муж, кандидат наук. Однако каким-то образом умудрился отвертеться от преподавательской деятельности и числился заведующим лабораторией археологии. Хотя лаборатория эта, по сути, представляла собой всего лишь небольшой склад кое-каких экспонатов. Именно склад, а не музей и не хранилище — пыльный чулан с несколькими стеллажами, на которых грудами был свален всякий хлам, отнюдь не представляющий никакой археологической ценности…

Проигнорировать вопрос гостеприимного хозяина Паша счёл невежливым. А потому просто пустился в пространные рассуждения о неоценимой значимости археологии, о тяжёлом, но почётном труде учёных, периодически вспоминая захватывающие истории о полных неожиданностей и опасностей экспедициях, не забывая и о забавных эпизодах, кои частенько случались даже в самых отчаянных походах.

— Да, любопытные, стал быть, истории, — протянул Федотыч, когда Поляков, наконец, сделал паузу. — Чудно, ей-богу, чудно! Давайте-ка я вам ещё чайку подолью. Вы пейте чаек-то, пейте. Добрый чаек, с липовым цветом, очень, я вам скажу, пользительный напиток. А я вам покуда свою историю расскажу. Вот вы говорите, в икспедикцию собралися на реку Горынь. Ну да вроде особливо ничего такого в энтой реке нету. Ан нет! Вы, поди, слыхали, что неспроста река так зовётся. То-то и оно — неспроста. Люди говорят, ещё в старину встречалися тута странности всякие. Вот, скажем, ещё до революции дело было, пойдут бабы по грибы да по ягоды в лес. И всё бы ничего, а как увяжутся за ними чужаки — многие сюда на охоту приезжали, из энтих, из городских, шпана всякая интеллигентная — захочется им приключеньев: баб в лесу потискать. Бабы как охальников завидят, так врассыпную. А энти, шпана, значица — за ними. И тут почернеет небо, и спустится на землю змей о двух крылах. Башкой своей поведёт, пасть раззявит да как пыхнет на срамцов. Одни головешки опосля в лесу находили.

А в войну дело было — тому уж я сам свидетель. Мы тогда партизанили, а бабы с детьми да старики в деревне оставалися. Ну, значица, пришёл раз немец и давай всех пытать, где, мол, партизаны. Никто, стало быть, не говорит, молчат все. А немец недолго думая — всех в амбар. Я-то с двумя товарищами тем временем как раз к деревне на подводе подъезжал — за провиантом. Видим, такое дело, выручать, значица, народ надо. А что мы? Нас трое супротив трёх десятков автоматчиков.

Товарищи мои полегли враз, а меня токмо в ногу ранило. Ну, фрицы меня хвать — и к офицеру ихнему. Стоит эта морда фашистская, пялится на меня, понять не может: с чегой-то мы такие смелые, втроём на них попёрли? В общем, сказал что-то своим мордоворотам, и они меня тоже в амбар запихали. И слышу я, вроде как запаливать собираются. Бабы воют, детишки плачут, старики Богу молятся.

Я сижу, за ногу раненую держусь, с жизнью прощаюсь. Глядь — вроде туча набежала. То солнце сквозь щели в амбаре посвечивало, а то вдруг перестало. И тут как заревёт чегой-то, будто самолёт пронёсся. А потом немчура как заорет, аж на визг пошло, словно поросей режут. Минута прошла — и тишина. И снова вроде свет сквозь щели бьёт. Подползаю к стене, пытаюсь разглядеть, что там такое, а только дым и вижу. Я бабам крикнул, чтоб навалились да ворота амбарные ломали. А они уже выть перестали, тоже прислушиваются. Бабы-то у нас завсегда здоровые были, враз ворота высадили, но наружу не посыпали — боязно.

Гляжу я, оба грузовика фрицевских да «Опель» ихний пламенем полыхают, а сами фрицы, все как один, вокруг трупами мёртвыми валяются, да дымок с них ещё валит. Палёным воняет — аж жуть!

Бабы из амбара потихоньку выбрались, мне выйти помогли. Глазеем, значица, по сторонам, на небо. Откуда, мол, такое избавление пришло, а тут бабка Матрена и говорит: «Это Горынюшка нам подсобил. Не оставил в беде, избавил от поганых». Вот, значица, как!

— Ха! — усмехнулся Олег. — Любопытная сказочка.

— Может, это и в самом деле самолёт был, — покачал головой Лёшечка.

— Самолётом такое не сотворишь, тем более, с одного захода, — возразил Саша.

— Ну, а если это какой-то очень талантливый асс был? — предположила Рита.

— К тому же на самолётах огнемётов не устанавливали, — не соглашался Саша, — а Федотыч говорит, что все сгорели.

— Может, бомбы с напалмом? — предположил Олег. — Если на земле никого поблизости не было, значит, точно — самолёт.

— Может, и самолёт, — вздохнул Федотыч. — Да только вот возле амбара, на дороге, след остался. Я поначалу не приметил, детишки потом узрели. А след-то от лапы был, в три пальца. Саженей двух в ширину и трёх в длину. То-то. А вы говорите — сказки.

Сумерки быстро сгущались. Стоявшая на столе керосиновая лампа освещала усталые лица путников, которые уже начинали зевать, а веки их то и дело непроизвольно смыкались.

— Ну что ж, видать, пора на боковую, — подытожил дед и, первым поднявшись из-за стола, повёл гостей в дом…

Рано утром Поляков разбудил своих спутников. Дорога предстояла неблизкая, и он хотел добраться до места назначения засветло, чтобы успеть разбить лагерь.

Наспех позавтракав, путешественники распрощались с хозяином и, выстроившись гуськом, стали спускаться с пологого холма, на котором прятался под вековыми соснами домик лесника. Федотыч стоял, опершись на старый деревянный посох, и глядел им вслед до тех пор, пока они не скрылись из виду, растворившись в густом перелеске.

— Конечно, разве ж поверишь в такое? Ишь ты, Горыныч! Не верят они в тебя. Эх, молодёжь! Зелёные ишшо, вам бы с моё пожить. Верно я говорю?

За спиной его послышалось приглушённое урчание. Кто-то не то фыркнул, не то чихнул, и над головой старика заклубилось облачко сизоватого дыма. В воздухе запахло серой.

— И никто в тебя никогда не поверит, покуда ты людёв чураться будешь да в лесу своём дремучем хорониться, — вздохнул Федотыч.

Он обернулся и покачал головой, а из-за дома на него глядела, время от времени, помигивая огромными жёлтыми глазами, гигантская зелёная голова, с маленькими острыми ушками, круглыми, размером с блюдце, ноздрями и полуоткрытой пастью, в которой легко мог поместиться небольшой автомобиль.

Москва, 2009