Господа гусары, молчать!
Шрифт:
Последней попыткой было сообщение подружке Алены – Байкаловой-младшей: как связаться с Аленой. Та ответила резко: «Похоже, ты не только блядь, но и дебил, если думаешь, что я тебе что-то скажу». Других вариантов не оставалось. Во всяком случае, в голову больше ничего не приходило. Не у отца же спрашивать. И не у Инны. Только ждать… неизвестно чего. У моря погоды. Ждать и надеяться.
Однажды Стас шел через двор и увидел кота, провалившегося в открытый люк. В смертельном ужасе выпученные глаза, лапы с выпущенными когтями, судорожно цепляющиеся за край, уже
Ты такой же кот с выпученными глазами, Стас. Цепляешься за пустые надежды из последних сил. Насколько тебя еще хватит?
Но однажды утром он проснулся с беспричинной уверенностью: сегодня что-то случится. Ближе к вечеру, собираясь в клуб, Стас машинально открыл ВК и увидел на стене Алены новую фотографию. Она стояла на фоне большого серого здания. И подпись по-английски: «Here I am now».
24.
На следующий день Алена даже с постели встать не смогла. Слабость и головокружение – до обморока. Света испугалась и вызвала врача. Узнав, что накануне имел место быть стресс – так обтекаемо обозначили ситуацию, - врач сделал вывод, что это реакция на тот самый стресс. И на всякий случай поинтересовался возможностью беременности.
Возможность Алена отвергла: только месячные закончились, но от одной мысли о подобном затопило таким ледяным ужасом, что снова потемнело в глазах. Тонометр насплетничал цифры чуть больше ее веса. Поцокав языком, врач выписал кучу лекарств.
– Покой, сон и положительные эмоции, барышня, - порекомендовал он напоследок.
– Положительные эмоции, - передразнила Света, когда врач ушел. – Где бы их взять? Слушай, ты хоть предохранялась?
– Таблетки, - с трудом прошелестела Алена.
– Таблетки-фигетки… Может, тебе потом, когда оживешь, на заразу всякую сходить провериться? Мало ли что он тебе там говорил. Раз уж такое вранье тотальное…
Все это было так мерзко, так отвратительно, что Алена снова расплакалась. Слезы теперь текли сами собой, как из неисправного крана. Все силы остались там – под окном ее бывшего дома, куда она никогда больше не вернется. Это была такая крошечная женская месть, пустячок, но она вложила в нее все, на чем последние месяцы строилась и держалась ее жизнь. Не осталось больше ничего. И надо было искать что-то другое – хоть какую-то причину, по которой имело смысл жить. Но не сейчас, только не сейчас…
Хуже всего было то, что физическая слабость вовсе не делала душевную боль менее острой. Напротив – не позволяла ничего, что дало бы возможность отвлечься. Пройти пешком полгорода, от Осинки до Горьковской. Отпахать несколько часов в спортзале – до седьмого пота, до изнеможения, до дикой крепатуры. Поехать на залив или куда-нибудь на озера, плавать, пока не посинеют губы и мышцы не начнет сводить судорогой. Пойти в клуб и танцевать до утра.
Но нет. Только лежать и вслушиваться в боль, похожую на чудовищную мелодию, состоящую из одних диссонансов.
Вспоминать –
Как гуляли, взявшись за руки, по Парижу. Как танцевали в ночном клубе под невероятно красивую песню, и ей казалось, что в его объятьях она плывет – словно в невесомости. Как он приносил ей кофе в постель и кормил сыром с медом и клубникой. Расчесывал волосы щеткой. Растирал ноги и укрывал потеплее, когда болела. Рассказывал что-то смешное, глядя в глаза. Его взгляд, от которого подгибались колени и по спине бежали мурашки…
А еще, а еще…
Его губы на ее груди - жадно обхватывают сосок, язык тонко и остро ласкает его так, что каждый уголок тела отзывается эхом.
Его пальцы настойчиво пробираются между тесно сжатыми ногами, на ощупь прокладывают путь, проскальзывают вовнутрь, разыскивая те точки, которые отзовутся всплеском удовольствия.
Его лицо, искаженное сладкой мукой, когда она медленно опускается сверху, захватывая его в плен, подчиняя своей воле. А потом они меняются ролями, и уже она позволяет ему завладеть собой, раскрываясь навстречу, отдавая себя без остатка. Ее ноги, сжатые вокруг его талии: так, еще, сильнее…
Все то, что было невыразимо прекрасным, волшебным…
И как пощечина: он делал это и с другими. Нет, не до нее – на это она легко… может быть, легко закрыла бы глаза. Но - одновременно. Оставив ее утром в постели, смятой, теплой, влажной. Или возвращаясь потом к ней – от них. Получив за это деньги. Он делал это с ее матерью!
Алену буквально разрывало пополам – от желания, которое подступало даже сейчас, когда не было сил пошевелиться, - и отвращения.
Вечером пришел отец, сел рядом, взял за руку. Она не представляла, что сможет разговаривать с ним о матери, о Стасе, но оказалось, что это очень легко. Да, впрочем, и разговаривать особо не надо было, достаточно было его сочувствия. «Я же тебе говорил!» - этого она не перенесла бы. Но ничего подобного не услышала.
– Знаешь, она всегда была в этом смысле со странностями, - вздохнул отец. – Не думаю, что это стоит обсуждать, но я не слишком удивлен. Скорее, убило ее отношение к тебе.
– А меня как раз это меньше удивляет, - вздохнула Алена. – Мне кажется, она вообще никогда меня не любила. И я ей всегда мешала.
– Я могу сделать так, что весь ее бизнес вылетит в трубу. А если покопаться, то и еще что-то можно найти. На несколько годиков отсидки. Не сомневаюсь.
– Не стоит.
– Почему?
– Пап, пусть она живет дальше с тем, что сделала. Я думала об этом. Смотри, она столько себя потратила на то, чтобы нас свести нос к носу и все выложить. Планировала, представляла, как все будет, ждала. Переживала, получится или нет. Силы, нервы. Ну вот сделала, добилась своего. И что? Чего ей теперь ждать? Она помешана на нем так же, как и я. Знаешь, я даже где-то могу ее понять. Самым краешком. Насколько ей сейчас хреново. Как и мне. Хотя нет. Ей хуже. Знаешь, почему? Если я его позову, он придет. А если она – нет. Даже за деньги. Вот только я этого делать не буду. И она это знает.