Господа офицеры
Шрифт:
– Следует ли понимать, что вы недовольны русскими волонтерами, полковник?
– Доволен: мрут героически. С энтузиазмом подставляют свой русский лоб всякой турецкой пуле. Вперед, ура, в штыки их, ребята! – это все так, без претензий, как и положено русскому человеку, когда он решился. Когда русский человек решился, его ничто не остановит. Ничто, поручик, знаю, видел, верю! Но кто решился-то? Кто, я вас спрашиваю?
– И кто же?
– Ваш брат – обер-офицер. Его брат – рядовые и унтеры. Молодежь решилась: военная, купеческая, студенческая, крестьянская – всякая. А штаб-офицерство решилось? Решилось оно умереть за идею здесь, на чужих
– Вы недовольны штабом или командующим?
– Штаб? – Полковник печально улыбнулся. – Штаба больше нет. Командующий пока есть, поскольку ему еще верят и Сербия, и князь Милан, а штаба больше нет.
– С той поры, полковник, как вы перестали быть его начальником?
– Обойдемся без колкостей, поручик. Воевать за чужую победу нужно не только чистыми руками, но и с чистым сердцем. Да, с чистым сердцем, поручик, я понял это и потому ушел с поста. А что касается штаба, то спросите у Монтеверде, где его бригады. Я готов держать беспроигрышное пари: он вам не ответит. Это же гверилья, это же Фигнеры с Давыдовыми, а не армия! Управление утрачено или почти утрачено…
– Зачем вы нам все это говорите, полковник? – спросил Олексин. – С какой целью вы обрушили на нас ушат холодной воды? Ведь должна же быть у вас какая-то цель, кроме обиженного брюзжанья?
– Поручик, вы забываетесь! – Измайлов медленно багровел. – Я, кажется, не давал повода. Да! Я имею заслуги! Этот Таковский крест, – он ткнул пальцем в ленточку в петличке, – этот орден я получил одним из первых из рук князя Милана!
– Я не сомневаюсь в ваших заслугах, господин полковник. Я лишь спросил о цели вашего визита.
– А цель вашего приезда в Сербию? – Полковник встал, прошелся по номеру. – Боже вас упаси от изложения славянофильских идей, поручик, боже вас упаси: у меня уже болят уши. Мне жаль вас, юных идеалистов, цвет России: вами играют. Играют на вашем энтузиазме, на вашей молодости, на вашей отваге. Знайте же об этом, ибо ничего нет горше разочарования. Ничего нет горше!
Он пошел к выходу, но в дверях остановился, хотя никто не останавливал его. Потеребил шляпу, словно не решаясь, стоит ли говорить то, что хотелось. И – решился:
– Вы услышите много разговоров обо мне, поручик. Не торопитесь с выводами, пока не поговорите с генералом Черняевым.
– Вряд ли он примет меня.
– Добейтесь, это в ваших интересах. И если зайдет разговор обо мне… Впрочем, не надо.
– Нет, отчего же, полковник. Все может быть.
– Скажите ему, что я жду его письма. Здесь, в Белграде.
Измайлов поклонился и вышел. Захар усмехнулся:
– Обижен барин. А говорил красно.
Гавриилу больше не хотелось ни говорить, ни слушать. Он устал плыть на вонючем буксире, где негде было даже присесть по-людски. А в ресторане, шум которого проникал в номер, наверняка начались бы утомительные и пустые разговоры: он послал туда Захара, велев раздобыть ужин и отбиться от визитеров. Захар пропадал долго: поручик уже начал терять терпение. Наконец ввалился с корзинкой:
– Ваша правда, Гаврила Иванович, народу – тьмища! И эти, из газет, тоже. Окружили меня: ла-ла-ла! ла-ла-ла! Ну, я им сразу: по-вашему, мол, ни бум-бум, а барин отдыхает и беспокоить не велел. И сам на кухню, там нагрузили. Сейчас перекусим…
Перекусить не удалось: в дверь опять постучали.
– Гони всех, – раздраженно сказал поручик.
– Спит барин, – сказал Захар, чуть приоткрыв дверь. – Не велено…
Его молча и весьма бесцеремонно оттеснили, и в комнату скользнул господин в американском клетчатом пиджаке и в мягкой, сбитой на затылок шляпе.
– Тысяча извинений, господа, тысяча извинений! – еще с порога прокричал он по-французски, быстрыми глазами вмиг обшарив номер. – Французская пресса, господа, а с прессой кто же станет ссориться, не правда ли? Пресса – всесильная богиня нашего времени…
– Я не принимаю, – сухо сказал Гавриил.
– И не надо! – весело отозвался француз. – К чему церемонии? Три вопроса на ходу для парижской публики, всего-навсего три вопроса.
– Ровно три, – сказал Олексин. – Итак, первый.
– Итак, первый! – Корреспондент достал блокнот. – Ваше имя и звание?
– Русский офицер. Этого достаточно для Франции.
– Допустим. Что же заставило вас, русского офицера, оставить родину и приехать сюда, в Сербию?
– Зов братского народа.
– Прекрасный ответ! Вы стремились на этот зов, преодолевая многочисленные препятствия, как случайные, так и не случайные. Мы знаем, что вы были не один, что с вами вместе на этот зов стремились и наши соотечественники-французы. Это чрезвычайно благородный порыв, а Франция, как никто, ценит благородство. И вы, конечно, понимаете, как интересно французской читающей публике будет узнать о своих согражданах, обнаживших шпагу против османского ига. Кто же они, ваши французские друзья? Нам бы очень хотелось узнать их имена, намерения, планы…
Французы расстались с Олексиным, едва сойдя с парохода, и избежали шумной встречи белградцев. Гавриил сразу вспомнил и об этом, и о том, как они боялись слежки еще там, в Будапеште, как стремились уехать любым путем. Они доверились только ему, и, кто бы ни были эти французы, он не имел права предавать их доверие.
– Вы ошибаетесь, сударь, – сказал он. – Я прибыл в Белград со своим денщиком и не имею ни малейшего понятия о ваших соотечественниках.
– Однако вместе с вами с буксира сошли…
– Это четвертый вопрос, господин корреспондент, а мы договорились о трех.
– Но позвольте маленькое уточнение! – Визитер в американском пиджаке вдруг засуетился, забыв про улыбки. – Матрос буксира утверждает…
– Честь имею, – перебил Гавриил, встав. – Прощайте, сударь, наш разговор окончен.
Корреспондент потоптался, спрятал блокнот и вышел, забыв поклониться. Захар закрыл дверь, накинул крючок.
– Что он спрашивал?
– Он интересовался французами, – сказал поручик. – Ты нигде не болтал о них?