Господа офицеры
Шрифт:
– В Москву или в Петербург?
– Еще не решил. Когда же прощальный вечер?
– Завтра, Аверьян Леонидович. Жду вас к чаю.
Беневоленский поклонился и пошел к воротам. Варя смотрела ему вслед, а когда он скрылся, поспешно вернулась в дом. Федор разбирал удачную партию, что-то спросил, но Варя, не отвечая, пошла к Владимиру.
Владимир забросил охоту, не ездил к Дурасовым и целыми днями валялся на кушетке. Кажется, тайком выпивал: от него попахивало.
– Ты когда едешь?
– Все равно.
– Может, завтра утром? Я распоряжусь.
– Утром так утром, – безразлично сказал он.
– Возьмешь
– Машу так Машу.
Теперь следовало уговорить сестру. Уговорить или заставить – Варя была готова и на это. И вошла в Машину комнату решительно, без стука.
Комната была заставлена коробками, раскрытыми чемоданами. Маша, полуодетая и растрепанная, складывала вещи.
– Собираешься?
– Чем скорее, тем лучше.
– Умница. – Варя поцеловала ее. – Завтра утром поедешь вместе с Володей, Машенька. Ты не сердишься на меня?
– Нет.
– Ты выросла из всех платьев, сестричка, – ласково сказала Варя. – Надо новые шить, займись этим немедля. Рекомендую Донского Петра Григорьевича: Благовещенская, собственный дом. У него хорошие мастерицы.
– Ты очень добра, Варя.
– А в октябре в пансион. Я спишусь с тетей, а в Псков поедем вместе. Хорошо?
– Замечательно.
– Ну и отлично. – Варя еще раз поцеловала сестру, снова почувствовала, как сухо она ей отвечает, но сделала вид, что все в порядке, и вышла из комнаты в самом прекрасном настроении.
Почти силой отправляя Машу в Смоленск, Варя вовсе не стремилась избавиться от соперницы. Аверьян Леонидович был ей не совсем безразличен, то до влюбленности тут было еще далеко. Просто Варя в этом видела наипростейший способ уберечь сестру от мирских соблазнов, разрушить ее еще неосознанное и неокрепшее первое влечение, а затем отправить в Псков под крылышко единственной тетушки и под надзор пансиона. Тогда бы она окончательно перестала тревожиться за ее судьбу и могла бы спокойно заняться младшими. Она шла к цели напрямик, нимало не заботясь о тех, кого наставляла и направляла, а то, что ее слушались, льстило самолюбию и укрепляло в представлении о собственной прозорливой непогрешимости. «Надо быть твердой, – убеждала она сама себя. – Твердой и решительной, только так я смогу уберечь их от греха и возмездия. Только так, но, Господи, как это трудно!..»
На следующее утро Маша и Владимир выехали в Смоленск.
Владелец парового катера, с виду чрезвычайно добродушный, а на деле прикрывающий добродушием цепкую жадность австриец, которого осторожно показал Олексину Этьен, согласился предоставить судно на прежних условиях. Быстро сторговавшись о цене и сроках, они направились в контору и здесь встретили непредвиденные осложнения.
– Нужно поручительство, господин Олексин. Вы не подданный Австро-Венгрии.
– Я плачу наличными.
– Да, но не стоимость судна, а только его фрахт.
– Хозяин согласен.
– Таков закон, господин Олексин. Ищите поручителя.
Раздосадованный Гавриил ничего не сказал французам: владелец обещал разыскать поручителя. В поисках его Олексин целыми днями мотался по Будапешту, возвращался поздно усталым и раздраженным.
– Гаврила Иванович, гость у нас!
Захар встретил его у дверей номера с чайником в руке: самоваров в гостинице не водилось. Был вечер.
– Гони всех в шею.
– Ни-ни, ни под каким видом! – широко заулыбался Захар. – Гость больно дорогой, не пожалеете.
И распахнул дверь, пропуская поручика. В комнате у стола сидел молодой человек. Увидев Гавриила, встал и шагнул навстречу:
– Ну, думал, не дождусь.
– Васька? – совсем как в детстве, в Высоком, крикнул Гавриил. – Васька, чертушка, откуда?
– Проездом в отечество. – Василий Иванович расцеловался с братом. – Знал, понимаешь, определенно знал, что кто-то из наших непременно в Сербию направится: либо ты, либо Федор, либо, не дай бог, Володька, да боялся, что уж проехали, три дня справки наводил, и представь себе, здесь, говорят, Олексин! Здесь торчит, парохода ждет. – Василий Иванович радостно посмеялся. – Что, саботируют австрийцы? Саботируют, еще как саботируют. Сами же заварили кашу, и сами же препоны волонтерам строят: старая, как сама матушка-Европа, европейская политика.
– Захар, мечи все на стол! – весело приказал Гавриил. – Вина тащи – пировать будем.
– Вина можешь не стараться: не пью.
– Ничего, Василий Иванович, мы сами за тебя выпьем, – приговаривал Захар, собирая на стол. – За тебя да за встречу – с полным удовольствием.
Братья сидели поодаль, коленки в коленки, улыбаясь, разглядывали друг друга.
– Ах, до чего же я рад, что нашел тебя, до чего рад! – сиял Василий Иванович.
Было в нем нечто новое, незнакомое: аккуратно подстриженная благолепная бородка, благолепный взгляд, благолепная говорливость – все в обкатку, шариком. Даже радовался благолепно:
– Ах, до чего же рад я, до чего рад!
– Что же Америка? – спросил Гавриил. – Что же идея твоя?
– Идея? – Василий Иванович вздохнул, медленно провел по лицу, по бороде, словно снимая благолепие, и глаза его сразу точно высохли. – До чего же мы любим идеи. Любим страстно, самозабвенно, истово – до самозаклания на алтаре. Да только идеи не любят нас, вот беда. Может, потому, что они чужие? Немецкие, французские, английские. А где же наши собственные идеи? Почему к ним-то, на одной ниве взращенным, мы с насмешечкой да усмешечкой, а к заграничным – с трепетом душевным, с восторгом неистовым, загодя шапку ломая? Сами себе не верим, привычно не верим, исстари, от татаро-монголов. А что, как поверим однажды? С нашей-то азиатской неистовостью, с нашим-то русским размахом, да все вдруг, все человеки российские, – что тогда? Мир вздрогнет, Гаврюша. Мир переменится, если мы все дружно, как церковь, новую идею воздвигнем.
– Какую же?
– Какую? – Василий Иванович усмехнулся. – Вон Захар над рюмкой мается, пойдем к столу.
Только за столом Гавриил решился сказать, что матери больше нет. Василий Иванович замер, долго сидел не шевелясь. Захар придвинул стакан с вином – по-походному пили, из стаканов, – тронул за руку:
– Вечная память ей, Вася.
Братья встали, выпрямив и без того прямые спины. Помолчали, глядя в стол, пригубили вино.
– Садитесь, – вздохнул Захар. – Знать бы, где упасть бы да когда случится. Мне сестра она единственная, а всю жизнь вместо маменьки была. А вам так сама маменька: родила да вспоила.