Господа офицеры
Шрифт:
– Политическое?
– Убит агент французской тайной полиции, – понизив голос, сказал штабс-капитан. – Я знал, что он идет по хорошему следу, знал! И – такая неосторожность!
– Неосторожность?
– Дичь была опасной, поручик. Вы, конечно, слышали о Парижской коммуне? Остатки инсургентов разбрелись по Европе и, естественно, проникли сюда. Учтите это, поручик.
– Мне-то зачем учитывать?
– Вы мне симпатичны, Олексин, поэтому учтите. На будущее. Глупость только тогда является глупостью, когда совершается вторично.
– Я вас не понимаю, Истомин.
– Понимаете,
Через сутки близость фронта стала еще заметнее. Беженцы почти исчезли, зато появилось множество сербских солдат – в одиночку и командами. У мостов и на перекрестках стояли часовые, в кустарниках виднелись палатки, всадники в форме то и дело проскакивали мимо с видом важным и озабоченным.
Переехали через охраняемый мост, и в зелени садов открылся Делиград. Над большим домом виднелся флаг Красного Креста.
– Вот и добрались, – сказал штабс-капитан. – Переночуете, а завтра представитесь начальству.
– Самому Черняеву? – спросил Гавриил.
– За Черняева не ручаюсь: и он, и его начальник штаба полковник Комаров очень заняты. А Монтеверде примет вас непременно. Сворачивай к штабу, Бранко.
Они проехали по мощеной улице среди военного и полувоенного люда, арб, фургонов и свернули к белому одноэтажному зданию, окруженному забором. У ворот стояли часовые-сербы, но Бранко крикнул им, и они тут же распахнули створки.
В большом дворе горели костры, на которых сербская охрана готовила ужин: чувствовался пряный запах паприкаша. У забора тянулись ряды палаток и шалашей, у коновязи фыркали расседланные лошади.
На веранде, окружавшей дом, стояли несколько молодых офицеров. Они без особого интереса глянули на въехавшую повозку, один из них, с Таковским крестом на груди, крикнул:
– Это вы, Истомин? Ну, как ваша печень?
– У меня не печень, а желудок, – ворчливо поправил штабс-капитан. – Надеюсь, мой шатер не занят? – Не дожидаясь ответа, пояснил: – Это Мусин-Пушкин, ординарец Черняева. Олексин, вы переночуете у меня, а вас, господа, устроит Бранко. Завтра к семи утра прошу быть здесь.
Бранко поехал дальше, огибая дом; Отвиновский и Захар прошли следом, а Гавриил остался. Штабс-капитан кивнул, и они вместе подошли к офицерам, курившим на веранде.
– Господа, рекомендую нового товарища, – сказал Истомин. – Поручик Олексин.
Офицеры церемонно откланялись, Мусин-Пушкин – совсем еще юный, с легкомысленно-блудливыми глазами – спросил скорее из вежливости, чем из любопытства:
– Где желаете послужить угнетенному славянству, поручик? При штабе, при интендантстве, а может быть, при Красном Кресте? Со своей стороны рекомендую Красный Крест: есть очаровательные сестрички. С ними не соскучитесь, а сербки на меня нагоняют тоску. Нет, право же, господа, они говорят о несчастной родине даже в объятьях!
– Возможно, ваши объятья недостаточно крепки? – насмешливо спросил офицер с цыганской, черной, вольной бородой.
– Мысль о крепости объятий вас посещает после контузии? – осведомился Мусин-Пушкин. – Ничего, у некоторых, говорят, это проходит.
– Фи, Серж! – недовольно сказал штабс-капитан. – Это недозволенный прием.
– Беру
– Благодарю, не утруждайтесь, – сухо сказал Гавриил. – Я пристроюсь в строй.
– Строй! – неприятно рассмеялся Мусин-Пушкин. – Это ведь не плац-парад на Марсовом поле, поручик.
– Представьте, я догадался об этом еще в Москве.
– Полагаю, что знакомство состоялось, – сказал Истомин. – Проводи меня к Черняеву, Серж.
– Не знаю, примет ли он…
– Не важничай, я знаю тебе цену. Я ненадолго оставлю вас, поручик.
Штабс-капитан и ординарец прошли в дом. Следом потянулись еще два офицера, и с Олексиным остался чернобородый.
– Кажется, здесь не очень-то радуются соотечественникам, – сказал Гавриил.
– Вы не узнаете меня, Олексин? Мы вместе учились в Корпусе. Я Совримович.
– Боже мой, Совримович! – Гавриил радостно сжал протянутую руку. – Во всем виновата ваша борода.
– Во всем виновата контузия: мне попортило лицо. Рад встрече, очень рад. Ужинали? Идемте в кафану: там неплохое вино.
– А Истомин?
– Истомин найдет вас даже тогда, когда вы этого не захотите. – Они шли через двор к воротам. – Кстати, вы давно знакомы с ним?
– Немного по Москве и три дня здесь: вместе ехали из Белграда. Он лечил там желудок.
– Его желудок здоровее вашего, – вздохнул Совримович. – Он пытается лечить не свои язвы, Олексин. Впрочем, здесь все интересуются чужими болячками и тайком прописывают друг другу рецепты. Иногда сильнодействующие, как, например, Измайлову.
– Должен сказать, что он произвел на меня странное впечатление.
Они миновали ворота, пересекли дорогу и вошли в наспех сколоченное легкое помещение, где горел открытый очаг и стояло несколько столов. Сели в дальнем углу, молчаливый хозяин быстро подал глиняные кружки, кувшин с вином и пресный кукурузный хлеб.
– Измайлов стоял у истоков волонтерского движения, – сказал Совримович, наливая вино. – А после первых неудач поспешно обвинен в некомпетентности и практически изгнан. Вы прибыли с рекомендательными письмами?
– Нет.
– С искренними приветами от великих князей, генерал-адъютантов или иных сильных мира сего?
– Господь с вами, Совримович, я сам по себе.
– Тогда ни Черняев, ни Комаров, ни даже Монтеверде вас не примут, Олексин. Вы получите назначение через меня или через того же болтуна Мусина и отбудете с глаз долой, освобождая место тем, кто придет не с пустыми руками, – усмехнулся Совримович. – Это грустно, дружище, очень грустно, но это так. Не подумайте, что я изменил свое отношение к Черняеву: это было бы отступничеством. Я по-прежнему считаю его личностью выдающейся, прекрасным организатором и отважным вождем. Но… но он настолько растерялся после турецкого афронта, что начал обеспечивать собственное почетное отступление прямехонько в Санкт-Петербурге. И безмерно возлюбил молодых людей, имеющих мощную руку в милом отечестве. Вся столичная шушера ринулась в его штаб за крестами и карьерой, и дельные работники были вынуждены потесниться, дабы очистить им безопасные местечки.