Господи, подари нам завтра!
Шрифт:
– Что ты хочешь, мой цветочек? – лепетала она, склоняясь к ребенку и гладя её спутанные рыжие кудри.
– Козочку, – низким басом отвечала Тойба, молниеносно запихивая за щеку кусок сахара, с помощью которого новоиспеченная мать хотела купить мир в семье.
Рут еще не знала, что у Ямпольских сахар – сахаром, а козочка – козочкой. Как показала жизнь, Тойбу не так легко было переломить – не удалось это ни одному из трёх мужей, первый из которых был маляр, второй – чекист, а третий – старый большевик, прошедший через царскую и сталинские ссылки. Всех этих трёх мужчин, которых Рут знала и, наверное, трижды по три, о которых лишь подозревала, таких разных по характеру и возрасту, роднило одно – беззащитность перед
«Эта девочка будет моим нарывом», – мелькнула вещая мысль, и она провалилась в сон. Но едва рассвело, как явился Бер, который в первую же ночь ушел спать в мастерскую.
– Кушать, – коротко бросил он.
В сенях послышались шаги подмастерьев. Рут испуганно заметалась между столом и печью. Так она начала тянуть лямку своей замужней жизни. День заполняли заботы по дому и дети. Дети! Такие разные во всём и такие несгибаемые в своих капризах и желаниях. Там, где старшая, Тойба, брала казацким нахрапом, там младшая, Мирка, добивалась заливистым плачем. Каждый день приносил что-то новенькое: обе были переменчивы как ветер в поле. Вчера желанной добычей могла быть кость с обеденного стола, отданная дворовой собаке, а завтра – звёздочка с неба. И были ещё неусыпные взоры Леиной родни, от которых Рут не знала куда спрятаться.
Бер не вникал ни в детские капризы, ни в мелочи бытия. Его жизнь как полноводная река растекалась по трём руслам: мастерская, голубятня и ярмарка. В своей маленькой – на четыре верстака сапожной мастерской, вместе с мальчиками-подмастерьями, не разгибаясь с утра до вечера, шил сапоги. Лишь изредка бросал взгляд через подслеповатое окошко во двор. Там, рядом с домом, высилась несуразная голубятня, слепленная им из горбыля и обрезков тёса.
Раз в день, перед закатом, выпускал на волю двух вяхирей, и шеи их отливали на солнце металлическим блеском. Была еще пугливая золотая голубка с бледно-желтым восковым клювом и округлыми коралловыми глазами. Страсть к голубям настигла Бера уже в зрелом возрасте, после того как овдовел, и это повергло местечко в страшное недоумение. Хоть мать его первой жены из самых добрых побуждений, дабы спасти от позора близкий ей род, прозрачно намекала, что золотистая голубка не кто иная как душа покойницы Леи.
В конце недели бытиё Бера обретало ту завершенность, ради которой он работал, не покладая рук. По воскресеньям он спозаранку выезжал на ярмарку, чтобы продать сапоги, закупить новую кожу и дратву – для мастерской, зерно – для голубей, муку, фасоль и лук – для семьи. Не обделял Бер и себя, заглядывая на часок к русской женщине Дусе. Его жизнь, после смерти Леи, текла по раз и навсегда заведенному порядку. И то, что Рут появилась в ней, было просто необходимостью: детям нужна была мать, а дому – хозяйка. О чём думал Бер, глядя на её приземистую крепкую стать, на полные коротковатые ноги? Она совсем не была похожа на его Лееле, золотую птичку, тонкую, с пышными рыжими волосами. Быструю как на ласку, так и на гнев, приправленный острым словцом и насмешкой.
При виде Леи, в теле Бера загорался жгучий огонь. Они были вместе всего три года. За три года она подарила ему двух дочек и сто ночей счастья. А потом была черная бездна. После смерти Леи он чувствовал себя выгоревшим дотла, старым и бесконечно уставшим от этой жизни, в которой всё главное уже свершилось: он познал войну, счастье и смерть. Осталось только доживать. И кто будет рядом Рут или другая, – всё равно. А что
Потому, что там, где нет большого счастья, там не должно быть и страшного горя». Он исподтишка пристально смотрел на её скуластое лицо с широким носом и блекло-серыми глазами. Случалось, их взгляды скрещивались, и тогда её взор вспыхивал таким сияющим небесно-голубым светом, что его охватывало неясное, давно забытое, глухое волнение. Это раздражало Бера, выводило из себя. Он хмурился и уходил прочь. Ведь рядом были немые свидетели, упорно державшие сторону покойной Леи: стол, печь, ухват, а главное – супружеская кровать, покрытая лоскутным одеялом. Кровать, где всё начиналось и всё кончилось. И две золотые девочки. Их рыжие кудрявые головки ещё пахли руками Леи.
И Рут гасла. Её глаза снова подёргивались серой осенней дымкой, на лице застывала вымученная улыбка. Непосильный груз соломенного вдовства гнул к земле. Она горбилась, словно для того, чтобы скрыть от Бера свою полную грудь, становилась еще более неуклюжей и будто меньше ростом. «Так хочет мужчина», – говорила она себе, впадая в тихое отчаяние. Казалось сквозь эту каменистую почву не пробиться ни одной травинке. Что ей оставалось? Надеяться и ждать своего часа.
Весной, едва подсохли дороги, старик Алтер, не обращая внимания на косые взгляды Бера, начал собираться в путь. Рут напекла ему в дорогу коржики. И он уже с котомкой за плечами, беря узелок с едой из её рук, покачал головой:
– Моя доченька! Бросай зерно в землю. Придёт час – и зерно станет хлебом.
В канун Песаха Леина сестра увезла девочек к себе, в соседнее местечко, а подмастерья разошлись по домам. И они с Бером впервые остались вдвоём.
Всю неделю Рут перетряхивала дом от подпола до чердака, шпарила крутым кипятком горшки, чистила до блеска посуду, мыла, стирала, белила. Бер хмуро слонялся по двору, гонял голубей. А когда пришел сейдер, они сели за стол, Рут зажгла праздничные свечи, и Бер начал читать Агаду. Они вкушали горький марор, пили сладкое вино. Рут, не сводя сияющих глаз с мужа, тихо подпевала ему: «Мы много чудес сделали этой ночью». И свершилось то, чего боялась и ждала долгие месяцы – она стала, наконец, его женой. Теперь Рут не ходила – летала по дому. А в канун Шавуот, когда жарила блинчики с творогом, её внезапно охватил непреодолимый приступ тошноты. Она выбежала на крыльцо и тихо опустилась на ступеньку.
– Что случилось? – всполошился Бер, выскочив из мастерской.
После смерти Леи больше всего в жизни начал бояться всяких болезней. Рут виновато улыбнулась в ответ. Но Бер обо всём догадался сам. И чем грузней становилась её походка, чем больше округлялся живот, тем холодней и яростней делался его взгляд.
Из-за этой женщины, не устояв, он осквернил свою преданность золотой птичке Леиле. Бер возненавидел голос Рут, её полные сильные руки, её широкоскулое лицо. Ему казалось, что она обвилась вокруг него с ласковостью шелковой петли.
А когда подошло время ей рожать, Бер начал собираться в путь.
– Куда? – спросил отец, сам незадолго до того вернувшийся из странствий.
– Пойду по деревням как ты, – дерзко бросил Бер, подхватив мешок с сапожным скарбом и парой чистого белья.
– Береле! Не приведи Бог, ты стал бродячим сапожником? Или я тебе не оставил дом? Дело? Может быть, ты уже поставил на ноги своих детей? А на кого бросаешь новую заботу? – и старик кивнул на живот невестки.
Бер хмуро посмотрел на него и шагнул за порог. Рут молча стояла, прислонясь к печке.