Господин Друг
Шрифт:
Он был тогда еще не Авениром, был Авой, птенчиком, первоклашкой, и почему-то вдруг стал мишенью всегда унизительных приставаний — один одноклассник его невзлюбил. Ходить в школу стало истинной пыткой.
Однажды от полного отчаянья он пожаловался соседскому мальчику.
— Давно бы мне сказал, лопушок, — сказал ему тот, подстерег обидчика и наградил роскошной затрещиной.
— Больше он к тебе не полезет.
— Почему он все время ко мне вязался?
— А он понял, что к тебе можно вязаться.
— Почему ты так думаешь?
— Я
— Откуда?
— Тебе сколько лет?
— Семь.
— А мне уже девять. Чувствуешь разницу? Молчи, слушай, запоминай.
Если б всегда иметь покровителя — укрыться под крылом, за спиной — жизнь ждет тебя за углом каждодневно! Жить опасно, смертельно опасно, и дело вовсе не в катастрофах. Гораздо страшнее потерь, болезней, летящего в голову кирпича люди, особенно — ваши знакомые. Никто не умеет так метко — прицельно — ударить в твой беззащитный дом, в твой хрупкий сосуд, в твое достоинство — самое уязвимое место. И тут не пожалуешься соседскому мальчику, ты одинок, как холмик в степи. Стоишь на виду, и все уже поняли: вот она, легкая добыча, с этим — пройдет, тут «можно вязаться».
Ромин был прав: его воспитанность — это подсознательный щит, невольная мера предосторожности. Он безошибочно все разглядел — в нюхе и чуткости не откажешь.
Но что заставило этого дьявола к нему потянуться? Странное дело! Может быть, Ромина поманила угаданная им безответность? Вылазки из осажденной крепости уже не веселят, не волнуют, потребовался такой собеседник, который и не завяжет драку и не достанет исподтишка? Устал и он от всегдашней стужи, к ней трудно привыкнуть даже и волку, давно отбившемуся от стаи.
Как бы то ни было, они сблизились, а вскорости перешли на «ты». И, видимо, оба остались в выигрыше. Один получил благодарного спутника, другой — не известную прежде уверенность. То, что нелюдим-пересмешник, славящийся тяжелым нравом и избегающий тесных связей, сделал для него исключение, было красноречивым свидетельством.
Прошел, однако, длительный срок, прежде чем Ромин собрался к ним в гости. И он был нелегок на подъем, «отвык от кухонного общения», и Роза Владимировна тянула, все откладывала «вечерний прием» — предстоявшая встреча ее смущала. Она недовольно спросила мужа:
— Сказал бы, зачем тебе это нужно?
Авенир Ильич заслонился формулой, успешно прошедшей апробацию:
— Мне с ним не скучно.
Этот ответ возвышал его в глазах любопытных. Но Роза Владимировна лишь усмехнулась:
— Встретил человека по росту?
Он покраснел и пробурчал:
— Что ты против него имеешь?
— Я — ничего, но все говорят, что он нагловат и любит хамить.
— Не любит, — сказал Авенир Ильич. — Только когда его допекут.
Тем не менее, визит Константина в «семейный дом», как он подчеркнул, однажды вечером состоялся. В начале девятого прозвучал резкий требовательный звонок, Авенир Ильич отворил дверь, на пороге переминался Ромин. Вид у него был вполне затрапезный, зато в руке пламенели три розы.
Авенир Ильич — несколько театрально — воскликнул:
— Добро пожаловать! Ждем.
В прихожую, не спеша, вошла Роза.
— Ждем, ждем, — повторил он. — Рад тебя видеть. Тем более, с розами. А это и есть одноименная Роза Владимировна.
Вручив ей цветы, Ромин вздохнул:
— Все-таки тускло гостеприимство современного человека. В античности хозяин встречал пришельца значительно сердечней: «Входи, странник! Жена, омой ему ноги».
— Ну уж нет, — без улыбки сказала Роза, — на это вам не стоит рассчитывать.
— О том и речь. Все мы подсохли. Простите, Розалия Владимировна.
— Я не Розалия, если позволите. Роза — мое большое имя.
— Жаль. Розалия дает больше простора. И небо Италии, и прелести талии. Но сердце Розалии молчит, и так далее.
— Было, было… опаздываете на полтора века.
— Ну и шут с ним. Что хорошо, то мое.
За столом он продолжал в том же духе. Не то поддразнивал, не то льстил. Тут-то в первый раз он ее назвал Черной Розой, а Авенир Ильич стал «золотым, как небо, АИ». Оба прозвища оказались живучими.
Напряжение понемногу спадало. Ромин исправно пил за хозяйку, отпускал ей щедрые комплименты. Авенир Ильич был почти уверен, что гость подшучивает над Розой. Но видел и то, что она распогодилась — смеется, старается не отстать, дает понять, что не лыком шита. Когда Ромин назвал себя Фомой Неверным, она с удовольствием объявила:
— Ваш день на светлой седмице — последний.
— Ну, если он последний, то — мой.
— Фому Неверного в этот день чтут.
— Значит, я никакой не Фома. Невозможно представить, чтоб меня чтили.
— Все еще впереди, — сказала Роза. — Вы что-нибудь пишете сейчас?
Ромин изобразил задумчивость и доверительно сообщил, несколько раз потерев свой лоб (жест, предварявший его монологи):
— Давно уже хочется написать о героическом комаре. Вам, разумеется, известно, что только комарихи жужжат, когда нападают на нашу плоть. И вот в душе моего комара рождается и крепнет протест — он хочет доказать соплеменникам, что этот трубный звук при атаке, эта воинственная песнь, рог Роланда — вовсе не привилегия высокомерных амазонок. Он пытается увлечь всех самцов своей патетической инициативой. Однако же те его не понимают. Они охраняют свое преимущество коварного беззвучного штурма, который им почти гарантирует успех и сохранение жизни.
— О, Господи, чем же это кончается?
— Друг мой, чем это может кончиться? Герой обречен и, естественно, гибнет, силясь исполнить предсмертную арию.
Авенир Ильич слушал их диалог, стараясь подавить раздражение. Его сердило гаерство Ромина, сердила Роза с ее оживленностью, сердит он был и на себя самого — злится, когда нужно посмеиваться. В этой манере их гость разговаривает всегда и со всеми, таков этот стиль, но, черт возьми, он и Роза
— не все. Смутное чувство не уходило.