Господин Малоссен
Шрифт:
– А ты сам, ты считаешь, что ты похож на себя в моем рассказе?
– Ты никогда себя до конца не узнаёшь, сам знаешь, но у меня такое впечатление, что главное ты ухватил…
В детской все стихло. Дверь тихонечко открывается, и появляется голова Клары. Она бросает на меня вопросительный взгляд, и я спешу успокоить ее гримасой. Дверь так же неслышно закрывается.
– Могу я задать тебе один вопрос, Бен?
Стоя все так же, с закатанными рукавами, облокотившись на раковину, Жереми являет мне свой профиль моралиста.
– Насчет того, что сказала Тереза… Думаешь, в романе можно все рассказывать?
Знаю,
И потом, что оно значит, это разочарование?
Что за ним кроется, в сущности? (Как говорит Тереза.)
Или все бы предпочли, чтобы меня осудили пожизненно по-настоящему? (Как говорит Малыш.)
Тридцать лет без права пересмотра?
Благодарствуйте.
Могу сказать только одно: большое спасибо.
Если даже те, кто полностью убежден в моей невиновности, желают меня потопить, что ж, тогда, и в самом деле, нужно признать, что и правда не все спокойно в нашем королевстве.
И здесь требуют цельности, надо же! Чем не присяжные! И ради этой цельности вы жертвуете невиновным… Лучше судебная ошибка, чем бессвязный сюжет, так?
Браво!
Еще раз, спасибо.
О наша хваленая гуманность…
И это не считая того, что вовсе не все в рассказе Забо-Жереми – неправда. Конечно, многое придумано, и как! Но здесь – и правда тоже, настоящая правда. Впрочем, разберемся по порядку.
1. Выдумка
Мое заключение в Шампронской тюрьме. Это неправда. Неистребимое желание Жереми покрыть наши несчастья благоуханной тенью Стожила, вот и все. Как мучительно не хватает нам сейчас благословенной тени нашего дядюшки Стожила!
Читатель предпочел бы описание арестантского дома, где я по-настоящему провел последние несколько месяцев? Поверьте, это совсем не так интересно, как может показаться. Эти места предварительного заключения не поддаются описанию. К тому же они в точности соответствуют тому представлению о них, которое само собой складывается у добропорядочных граждан. Там все пропадает. Даже желание описывать окружающее.
Итак, не было никакого Шампрона, ни Фосиньи. Не было также ни адвокатов, ни процесса, ни приговора. К тому же кто в такое поверит? Слишком неправдоподобно! Начальник тюрьмы, пристрастившийся к воспитательному садизму? Да что вы! Адвокаты-хамелеоны, столь же блистательные с одной стороны, как и с другой? Наговоры! Присяжные, отравленные средствами массовой информации? Вздор! Их мнение свободно и беспристрастно!
Что же касается судебных ошибок… Где? У нас? Когда? А? Вы шутите… Это всё осужденные протестуют! Стоит ли им верить…
2. Правда
Зато настоящая правда состоит в том, что я долгие месяцы провел в тюряге, вдали от моих родных и от моей любимой.
Что дивизионный комиссар Лежандр из кожи вон лез, пытаясь пришить мне прежние дела, и чуть было в этом не преуспел, – это тоже чистая правда.
Правда также и то, что за мое пухлое дело взялся следователь – назовем его Кеплен. Полная серость, не за что зацепиться, обыкновенная следственная машина. И, если бы это зависело от него, процесс состоялся бы, и еще какой, пожизненное мне точно было бы обеспечено.
Также верно и то, что нашелся адвокат, который решился взвалить на себя мою защиту. Знакомый знакомых, молодой, начинающий, который – что прекрасно его характеризует – пожелал остаться неизвестным. Пользуюсь возможностью поблагодарить его. Он сделал все, что мог. Вы сделали все, что могли, мэтр. И это было нелегко.
Все это время, настоящее время заключения, я не считал ни недель, ни месяцев. Знаю только, что длилось это долго. По вечерам, сидя в камере, я утешался мыслью, что Жереми в этот ужасный час взял наше племя в свои руки. В часы свиданий в тюрьме он устраивал мне пробные чтения – надо же кому-то довериться, и возвращался домой с моим благословением: «Потрясающе, Жереми, замечательно! Так держать!» Надо сказать, что я немного сердился на Королеву Забо за то, что она подогревала в нем уверенность в собственной гениальности, притом полностью переписывая его тексты, но я успокаивал себя тем, что такова, в конце концов, жизнь…
Это было долго, однако это могло бы превратиться и в «бесконечно долго»…
Но верить в худшее – значит допустить, что мое племя представит, хоть на секунду, что я, невинный, сижу за решеткой. Верить в худшее – это вообразить себе мир, в котором бывшие комиссары Кудрие не приглядывают за своими зятьями. Верить в худшее – это не принимать в расчет Жервезу с ее черными ангелами и тамплиерами. Верить в худшее – это забыть, что Жюли никогда не сбегает просто так.
Верить в худшее – это согласиться на конец. Не дождетесь.
56
– Как? Мы уже больше не в театре?
– И ты тоже в деле?
– Кажется, Казо не доехал.
– Король послал меня за фильмом.
– Да? Это с фонариком, что ли? И без предупреждения?
– Мы думали, что вы уже свалили. Ведь так договаривались, или нет?
– Кто договаривался?
– Только тронь меня, все расскажу дочке вьетнамца!
– Держи его!
Инспектор Жозеф Силистри нажал на «стоп» как раз в том месте, где начинались тумаки.
– Ты узнаешь эти голоса?
– Мужские – да, а вот с девушкой сложнее.
– Ну и?
– Тот, что помоложе, это Клеман.
– А второй?
– Второй… знаете, я не хотел бы говорить глупости, но…
– Хочешь прослушать еще раз?
– Да, не помешало бы.
– Это Леман, – ответил Жереми. – Это голос Лемана. Я его узнаю.
Так инспектор Силистри и опознал голос Лемана: дав послушать запись Жереми Малоссену, «постановщику в пространстве» саги о семье Малоссенов.