Господин мертвец

ВЫ ВОЗВРАЩАЕТЕСЬ ДОМОЙ после кошмарного дня на работе. Вы отказываетесь говорить, чем занимаетесь. Вы отвечаете: «Я ничего не делаю». Это так мучительно, мягкотело и достойно сожаления. Вы говорите: «Я должен уволиться. Или они сами меня уволят, я знаю». Вы идете вниз по улице. Люди лезут вперед вас и вдруг останавливаются. Никто не произносит ни единого звука. Подразумевается, что вы сами должны догадаться обогнуть их. Но затем это случается во второй, в третий, в четвертый и, наконец, в пятый раз. Люди выходят из дома только для того, чтобы как следует послоняться в неформальной обстановке. У них нет определенной цели. Все они без сомнения куда-то направляются, однако неуверенная поступь указывает на бесцельность их передвижений. Они идут впереди вас, спотыкаются и останавливаются. Они смотрят на часы и шарят у себя в карманах. Вы говорите: я ничего не забыл? Да, они отвечают, что что-то забыли, но никак не могут вспомнить что. Вы говорите: «Ладно, это не так уж важно. Проживу как-нибудь без этого». (Не забыть купишь собачьи консервы.) Они поднимают головы и смотрят в небо. Ни в коем случае нельзя забывать про природу. На протяжении пяти тысяч лет здесь было только это: небо, деревья, грязь и еще раз небо. Только природа. Повсюду опасные животные невероятных размеров и голые люди, воюющие палками и камнями. Все суетятся. Все это время вы стоите на месте как недвижимый айсберг, который резко дал по тормозам. Все мы разные. Различия между людьми столь очевидны, что некоторые из нас, похоже, родом из семейства пресмыкающихся. Вы думаете, как бы дать о себе знать: кашлянуть, свистнуть или сказать что-нибудь вроде «Двигай!» или «С дороги, малой!» «Малой» — отличное слово, но почему-то совсем исчезло из нашего лексикона. Им совершенно перестали пользоваться. Вы думаете, может, дать затрещину впереди стоящему, или протаранить его, или лучше навалять им всем. Когда вы пытаетесь обогнуть кого-то слева, он неожиданно подается в ту же сторону. Вы пробуете обойти его справа, но тут идущий выставляет локоть. Сперва это делает один мужчина (кашель-перхоть-дипломатик) с верткой, кожистой, ящероподобной физиономией, а теперь другой, смахивающий на женщину, и следом пожилая дама внушительных размеров, пугающе похожая на Рода Стайгера. До кучи вы наталкиваетесь на трио мрачных старушек-карлиц (тучных и мрачных). Все эти верные приметы болезненности и вымирания явно предвещают что-то нехорошее. И наконец, дети, которые наводняют

тротуары и в анархическом порыве рушат самые основы жизни. Они разбалтывают все шурупы, закрученные взрослыми. Благослови их Бог, но лучше бы они держались от вас подальше и не становились препятствием на пути прогресса. Нет, часы вроде по-прежнему тикают. Сейчас вы это почувствовали. Ваши нервы натянуты, будто вы толстый кусок резины. Люди — это существа, которые движутся вперед; остановить их движение в любом направлении означает похоронить их. Они тут же заржавеют и загнутся. Все думают, что имеют право и просто обязаны расчистить заторы, возникшие на их пути. Разве это не одно из общечеловеческих прав? Все, но только не вы, потому что это невежливо, неуместно и вообще не обсуждается. Расплата может оказаться слишком дорогой: накажут быстрее и бесчеловечнее, а умирать придется медленнее и мучительнее. Обходительность, омерзительная и не внушающая доверия, какой она часто и является, в большинстве случаев еще и необходимость, к которой надо жестко принуждать. Этому неказистому миру вовсе не обязательно добавлять еще одного нетерпеливого урода в список тех, кто сшибает с ног всех подряд, лишь бы добраться из пункта А в пункт Б. Так что вы останавливаетесь и делаете глубокий вдох. Воздух, попавший в грудную клетку, пахнет как налитая медом дыня. Неужели такое бывает? Зелено и сладко. Во рту становится влажно. Грудь наполняется воздухом. Вы выдыхаете. Вы сильны. Вы живы. Это работает, это отвлекает ваше внимание, однако после тридцать третьего вынужденного торможения починке вы уже не подлежите. Люди. Вы произносите это слово. Вы буквально выплевываете его наружу. Интересно, насколько злее вы способны стать? Люди, они же как черви. Вы говорите себе: спокойно, у меня есть самообладание. И я весь киплю от возмущения. Вы говорите себе: я думал, мне удалось увеличить длину запала с тех пор, как я окончил школу. Единственное, к чему приводил ваш гнев, — так это к неприятности: злыдень, зубодробилка — репутация, которой вас наградили за ваши вспышки. Вы пугали людей, поэтому сейчас вы мирный, забитый человек (ну, или по крайней мере были им до того, как появилась эта проблема). Некоторое время вы хотели вернуть все назад, как было, вернуть свой гнев, потому что думали, что он давал вам силу. Люди разбегались. И возвращались. Но уже в большем количестве. Однако вашей безумной половине, как пьяному, и море было по колено. Вы преуспели, но лишь в пародии. Вы вырыли себе не одну яму, устроили большую неразбериху и растратили кучу времени, пытаясь потом навести порядок. Вы растеряли всех друзей, сожгли все мосты. Вы позволили своим врагам узнать, что вы о них думаете на самом деле. Все, чем они ответили, — так это приняли это к сведению и улыбнулись. Но тем не менее никто и никогда не поднимал на вас руку. Как бы там ни было, теперь вы отекли, раздулись, под выцвел и и приобрели одышку, там, сами по себе, лишь оттого, что рассиживались без дела. Инертный гражданин. Теперь, когда вы заходите в помещение, люди смотрят на вас так, будто по лицу у вас размазаны испражнения. И это так. У меня же дерьмовое лицо, — говорите вы, — дерьмовая голова, дерьмовые мозги, и сам я — дырка от задницы. Как вы устали от подобных рассуждений, от их логики. Однако все эти и родственные им мысли конвоируют вас до самого жилища. Вы взбираетесь по ступенькам, пытаясь заставить себя ни о чем не думать. В коридоре пахнет тем же, чем и всегда: мешаниной из жирного пережаренного мяса и ядреной до судорог мочи. Запах прямиком устремляется в ваш мозг словно ядовитые испарения. Ваши ноги верно служат вам, пусть даже они вялы и некрасивы. А скоро наступит лето, и все наденут шорты. Вы говорите: по сравнению со мной даже страдающие ожирением коровы в шортах выглядят лучше. Я старомоден. Они крепкие и здоровые, их пупки туги, как будто кожу их животов натянули на гигантские барабаны. Вы говорите: я же поношенный, помятый, хрупкий и слабохарактерный. И дома у вас есть только одна вещь, встречи с которой можно ждать с нетерпением, — любимая булочка. По неизвестной вам причине это удовольствие выросло вместе с вышеупомянутыми мучениями несоизмеримо. Вам хорошо известно, какие эти булочки на вкус. Вы ели их тысячи раз. Это большие треугольники из теста размером с вашу ладонь, наполненные начинкой из чуть подсахаренных вишен. Можно сказать, это маленький личный праздник. Все, что связано с этой булочкой, для вас счастье: умиротворяющий и обнадеживающий запах теста, насыщенность вишен. Вы едите ее в постели, запивая стаканом молока. Каким бы поганым ни выдался ваш день, в завершении вас всегда ожидает булочка, чтобы защитить вас, чтобы упасть в ваш желудок и сказать: «Я — твоя, я люблю тебя». В некотором роде все дело именно в этом. В отсутствии нежности. Одинокий, озлобленный индивид, продирающийся сквозь жизнь (это по-прежнему вы, ибо испытания еще не кончились), держит в руках свою собственную, удобоваримую ипостась Бога. Эту восхитительную булочку, предназначенную для посвященных лиц с высокоразвитым интеллектом. Как же она благородна. Она — само совершенство. Однако когда вы заходите к себе домой, то понимаете: стоп, что-то не так, что-то неправильно. Ваш пес, который целый день провел в четырех стенах, ваша уменьшенная копия, маленький, покрытый шерстью человечек, которого надо выводить на прогулку и кормить (забыл купить собачьи консервы), расположился на кровати. Что-то здесь не так. Все замедляется. Рядом с ним лежит пакет из пекарни. Он охраняет его как желанную добычу. Но пакет разорван, повсюду рассыпаны крошки, а на подушке багровеют маленькие пятнышки вишневой начинки. Вот до чего докатилась ваша жизнь. Она хочет пригвоздить вас к земле и оставить так навеки, бесповоротно решив вашу судьбу. Сначала весь мир лезет вперед вас и заставляет передвигаться почти ползком, а теперь ваш пес уничтожает вашу булочку. Он сожрал ее из любопытства, вынув из пакета, который — и он знал это — обладал для вас особой важностью. Булочка лежала в нем совсем недавно. Просто ему было скучно. Вы набрасываетесь на собаку. Вы говорите (громко)… нет, по правде говоря, вы орете… на собаку… в восемь вечера: «Ну, и кто ты после этого?! Какого черта тебе надо? Ты! Безмозглый маленький ублюдок! Эта булка предназначалась для меня. Собаки не едят булки. Собакам это вредно. Сдохнешь еще к чертовой матери. А лучше я сам тебя убью. Эта булка была нужна мне. Я живу ради этой чертовой булки!» Теперь вы встревожили всех соседей, ну и ладно, потому все безнадежно и трагично. Соседи никогда не слышали, чтобы вы издавали какие-либо звуки. Вы неженаты. Вы живете один, с собакой. Для соседей вы — вежливый печальный человек. На ваше лицо ложится отпечаток горя. Вы останавливаетесь. Слишком больно. Вам хочется расплакаться, но вы не можете. Ваш пес смотрит в другую сторону. Он пристыжен, он съежился, он признает свою виновность в преступлении, он знает, что съел главную любовь вашей жизни; все это правда, и теперь он снова хочет быть вашим другом, ну, или через пять минут, не больше. Вы садитесь рядом с ним и тихо говорите, глядя ему в лицо. «Жопа, — шепчете вы, — жопа, вот ты кто, жопа». Собака лижет вас. Мир всегда говорит вам: «Прости своего пса, он не хотел тебе вреда». Но это же неправда, ведь только что он нарушил непререкаемое правило. Он проглотил вашу булочку. Вы говорите: «Я ранен, я слаб, я повержен». Сегодня вечером ничто не заменит вам этой булочки. Мороженое или конфеты в данный момент кажутся плоской шуткой. Вы глядите на подушку, покрытую вишневыми пятнами. Вы хватаетесь за голову. Кто-нибудь! Помогите! Вы переворачиваете подушку другой стороной. Другая смена белья уже лежит в стопке грязного. Вы выключаете свет и залезаете в постель прямо в одежде. Сегодня все идут спать без ужина. Ребенком вы частенько делали это: спали полностью одетым, вскакивая с утра с кровати, как пожарный, которым мечтали стать, — энергичный и неунывающий. Но сейчас повсюду крошки. Они как галька. Они делают из вашей постели маленькую песочницу. Собака забирается на кровать, ходит по вашему телу и наконец сворачивается клубком в дальнем углу. Все будут отдыхать. Ваше сердце вырывается наружу. Вы чувствуете его биение в руках, под глазницами, меж губ. Ваше лицо — словно кровоточащий орган, его нужно чем-то прикрыть, иначе оно утечет. Утешительная льняная подушка — сейчас всего лишь жестокое напоминание о случившемся. Есть только один способ уснуть — если вы дадите себе по голове сковородой. Тогда вы могли бы отключиться и ваши сны вернулись бы обратно к булочке. Работницы пекарни все сплошь были бы вашими соседками. Вы бежите в подвал дома, и там — пекарня. Вы чувствуете запах теста. Затем вы на мгновение видите булочку и тут же теряете ее. Она — лишь изображение на стене. Другие, конечно же, лезут вперед вас. Очередь продвигается, но ваши ноги прилипли к полу. И вот все уже идут в обратном направлении, и крошки падают из их ртов. Вы поднимаете камни, чтобы защищаться, но как бы далеко вы ни кидали, камни просто выкатываются из ваших пальцев и падают вам на ноги. Кровоточащие пальцы привлекают процессию самых отвратительных созданий на Земле, включая скорпионов, крыс и диких кабанов. Последние маниакально пускают слюни и стремительно атакуют вас, с большого расстояния врезаясь в ваш живот. И вот наконец вы лежите где-то в самой жопе мира, что, впрочем, для вас вполне обычно, а стая омерзительных нетерпеливых грифов ожидает вашей смерти. Однако все это вам не снится, потому что вы и не собирались засыпать. Единственный, кто здесь мирно спит, — так это ваш пес. И он уже храпит. А вы бодрствуете. Вы вынуждены проверить время, прямо в темноте собственной спальни, словно находитесь на просмотре восьмичасового документального фильма. И в этой старой и скрипучей ленте каждый кадр двигается в четыре раза медленнее нормы, поэтому к утру, когда вам придется встать с постели, вы уже будете порядком обессилены.

КЕМ СТАТЬ, Я ЗНАЛА, будучи еще совсем крошкой. Я поняла это раз и навсегда. Лучшие подружки хотели стать официантками и балеринами, ездить верхом или играть на валторне. Я же хотела стать матерью. И никем больше. Только матерью. Уже тогда я знала, что это не второстепенное занятие. Подружки говорили: ага, я тоже хочу быть матерью. Все ими становятся. Как бы не так. Типичное заблуждение. Но полагаю, истории известны исключения. Кто ищет, тот всегда найдет. Убежденная в этом, я повзрослела очень быстро. Все, что требовалось найти, — так это парня поприличней. Приличных не было. Но я не теряла времени и усыновляла гладкие камушки, мертвых мышей и птиц. Я почесывала им животики и укладывала в кровать из листьев. Я целовала их перед сном, рассказывала им сказки и говорила, что все будет хорошо. Мать должна давать положительный настрой. С бигудями в волосах, я штопала дырявые носки, и все мои детишки были счастливы. Будучи терпеливой (а я терпелива), я умела ждать и спокойно продолжала свою охоту до тех пор, пока не нашла нужного кандидата. Он меня устроил. Мы поженились. Он не возражал против детей и семьи, пока я не залетела. И мой раздувшийся живот его спугнул. И это называется любовь? Какая тут любовь. Тем лучше, скатертью дорога. Уверена, все дело было в ревности. В этой потребности в исключительном внимании. Ревность — основной компонент романтических историй. Поначалу она распаляет страсти, а потом все портит. Колумб, который якобы открыл Америку, уворовал это открытие у Лифа Эриксона. Он завидовал. Мне наплевать, что пишут в книжках. Я верю, это сделал Лиф. Исследователи. Все ищут. Никто не останавливается. Я тоже не привыкла останавливаться. Я разговаривала с сыном, сидевшим в моем животе, пела ему песни о том, что происходит в мире, и объясняла шутки. На время я завязала с травой и алкоголем. Это улучшило мой цвет лица. Я стала лучше видеть. И даже фокусироваться. Я рисовала кенгуру. Хотя мне было и не до прыжков, я чувствовала себя одной из них. Мы ходили гулять в парк, я ела арахисовое масло и сэндвичи из цельнозернового хлеба с зеленым салатом. Я смотрела на людей, они смотрели на меня. Я чувствовала себя монументом. Я была общедоступна. Все щупали мой живот, прикладывались к нему ушами и говорили: да-да, вы правы, это мальчик. Еще бы. Когда настало время, он вылупился — мой мальчик, мой мужчина. Мне было больно. Очень больно. Я этого хотела. Я была готова. Мой мальчик. Мой, мой и еще раз мой. И ничей больше. Я меняла ему пеленки и кормила грудью. Он сосал как сумасшедший днями напролет. Он не был крикуном. Я брала его на прогулку до винного магазина. Он подбирал разбитые бутылки из-под пива и ни разу не порезался. У него был здравый смысл. Он глядел мне в глаза и хмурил брови. Он знал, в чем дело. Он играл во все, что я могла для него раздобыть, и поглощал любую пищу, которую я ставила на стол. Он быстро рос. И не успела я моргнуть, он уже вырос из коляски и кроватки. Казалось, каждую неделю я ходила в «Гудвилл» [1] за одеждой большего размера. Я помогала ему с уроками даже тогда, когда он говорил, что справится. В средней школе он стал заниматься легкой атлетикой. И обычно лидировал в забеге на два километра. Я ездила на все его соревнования по всей стране. Горланила «Давай!» из первого ряда трибун. Еда укрепляет морально и физически, поэтому я налегала на хот-доги, попкорн, молочные коктейли и «Эм-энд-эмз». В некотором роде я была ответственна за его победу. По пятницам и субботам мы ходили с ним в кино. И если кто-то из его приятелей просился пойти с нами, я вела в кино обоих. Я ничего не имела против. Он дружил с хорошими ребятами. Однажды он спросил, нельзя ли нам взять с собою девочку. Этот нелепый вопрос сразил меня на месте. Я пробовала было сдержаться, но от злости меня так и распирало. Все сухожилия на моем лице вытянулись в струны. Плечи напряглись. Все тело зачесалось. И задний проход захлопнулся как вянущий подсолнух. Я выдавила: давай сегодня пойдем вдвоем, что скажешь? Сын не стал протестовать. Но назавтра этот же вопрос был поднят снова: можно ли эта самая она пойдет сегодня с нами. Я спросила его, что это еще за девушка, и он ответил: просто девушка. Так-так, значит, просто девушка. Ну что же, приводи, посмотрим. Ты у меня уже не мальчик. Ты стал совсем большим. Стал бриться по утрам. Рыгаешь за столом. Она держалась крайне вежливо, но я-то знала, что она там себе думает. И она знала, что я знала. Вот почему ее руки были сцеплены в замок, и когда мой сын к ней потянулся, она сказала: не сейчас. Конечно, не сейчас. Потом. Когда твоя старушка отсюда свалит. Как бы ни так, маленькая шлюшка, сегодня тебя ждет сюрприз. Я никуда не собираюсь. Но проблема была в том, что сын постоянно о ней думал. Он бывал у нее дважды в день. Одна мысль о ней его окрыляла, и если я пыталась занять его повседневными делами, он справлялся с ними раза в два быстрее, чем обычно. В награду я давала ему стакан молока с горой печенья, но нет, спасибо, он не голоден, его не мучит жажда. Еще как мучит. Жажда по ней. По тому, как она задирает свою юбку и дает тебе больше, чем в тебя может влезть. Настоящий наркотик: жиры и мясо. Моя жизнь превратилась в страшный сон, в кошмар, разворачивающийся наяву. Пора было положить ему конец. Голова раскалывалась от боли. Я не могла думать ни о чем, кроме его члена в этой испорченной, грязной девке. И ее ногтей, впивающихся в его спину. И того, как своим слюнявым ртом она высасывает из него все то хорошее, что я в него вложила. Я мыла этот член. Я научила его, как мочиться. Наутро после школьного выпускного я нашла записку: «Дорогая мама, мы с Памелой решили пожениться. В Мексике. Скоро увидимся. Не волнуйся. Люблю тебя, твой сын». Мне захотелось застрелить ее. Убить. Уничтожить эту шлюху. Вот до чего она довела моего сына. Он сбежал. Она украла моего мальчика. В винном магазине я купила литр виски. Снаружи околачивалось то же хулиганье, что и всегда. Затем неожиданно меня осенило, да будет славен этот миг. А почему бы вот тем двум парнишкам типа не заработать на карманные расходы, скажем, по сотне зеленых на нос? Кто устоит перед этим предложением? Я привела их к себе домой, сообразила горячего им на обед и обсудила материально-техническую базу и методы будущей работы. Вт завершении я сказала: отрежьте этой суке голову. Снесите ее с плеч. Эта б…екая голова вынудила моего сына сбежать из дома. Можете для начала пристрелить шлюху, это не мое дело. Я лишь хочу, чтобы вы убедились, что ее башка валяется на полу. Глаза ей можете не закрывать, какая на хрен разница. Меня это немного успокоило — уверенность в том, что скоро все изменится. Как только новобрачные вернулись, я бросилась к магазину дать сигнал моим помощничкам. Вечером Памела с сыном зашли на ужин. Я не могла отвести от нее глаз и трепетала в предвкушении того, что этот вечер будет для нее последним. Ее губы произносили комплименты моей заправке для салата. Разумеется, я дам ей рецепт. А еще рецепт пирога с зелеными помидорами и шоколадного торта с кислой капустой. Нет проблем. Настало время учиться жизни. После десерта я попросила сына поменять несколько лампочек, до которых сама не могла дотянуться. Унего это так ловко получается. Затем они попрощались и поехали к ней, что в двадцати минутах езды от моего дома. Я грызла ногти. Я пялилась на часы. Секундная стрелка тащилась как калека. Я представляла их мчащимися в машине. Она усердно обрабатывает каждую часть его тела. Уверена, своим ртом она норовит совокупиться с его членом, а он безнадежно силится совладать с управлением и избежать лобового столкновения. Я знаю, как это бывает. И не боюсь высказываться вслух. Я чувствую, когда могу пригодиться. Интуитивно, на уровне химических реакций. Внутренний голос нашептывает мне в ухо. В критических ситуациях всегда требуется изобретательность. Как только я поняла, что они добрались до ее квартиры, я позвонила сыну и обезумевшим от страха голосом стала умолять его немедленно приехать обратно устранить утечку газа на кухне. Я чувствую его повсюду. Я начинаю задыхаться. Он обещал примчаться в мгновение ока. Я повесила трубку и представила его набрасывающим пальто и выбегающим из квартиры. Он уехал, совершенно не подозревая о том, что за ним наблюдали мои прилежные ребятки. Они постучались в парадную дверь дома, и один из них сказал: «Детка, я забыл дома ключи. Впусти меня по-быстрому». Это сработало. Она открыла дверь, они ворвались и набросились на нее. Они избили ее до полусмерти и разделали как тушу. Конец всему. Финал романа. Поставлена последняя точка. Мой сын снова только мой, как было в самом начале. Поцелуй мамочку. Я приложу тебя к груди. Я слышала, как подъехала его машина. Черт возьми, чуть не забыла про утечку газа. Я побежала в кухню, задула запал колонки и открыла газ на полную мощность. Затем я вернулась в комнату, размахивая руками и кашляя. Мой дорогой сынуля взмыл вихрем по ступенькам, спросил, в порядке ли я, и влетел на кухню. Точно, утечка газа. Ничего серьезного. Всего-навсего потух запал в колонке. Он все поправил. Слава богу.

Какая же я дура. Хорошо, когда в доме есть мужчина. Он утвердительно моргнул, крепко меня поцеловал и уехал. Он вернулся к Памеле, но она уже валялась мертвая, в крови, расчлененная на две неравных части. Больше никаких жен. В полиции с нами беседовали несколько часов и тщательно записали наши показания. Уже давно я не спала так сладко. Мне снились чудесные сны про моего сына: как мы вдвоем купаемся в пруду, едим, летаем… Наутро явился следователь в джинсах и настоятельно просил пройти с ним в участок для продолжения беседы. Надел на меня наручники. Очень больно, особенно когда у тебя на запястьях столько жира. Он только что арестовал двух хулиганов. Задавал вопросы. Жюри присяжных признало всех нас виновными в убийстве и приговорило к смертной казне в газовой камере. Два долгих года я проторчала в клетке, окруженная обычными уголовницами — такими же невинными, как я. Мой сын навещал меня каждый день. В нем не было ненависти ко мне. Нашу связь ничто не силах разорвать. Однако недавно он сообщил мне еще об одной девчонке, с которой встречается, и просил не злиться. Они собираются пожениться. Как тут не разозлиться? До чего он пытается меня довести? Вот что мне хотелось бы узнать.

ЕСТЬ МНОГО СЛУЧАЕВ, забыть которые невозможно, но среди них всегда найдется тот, что перекликается с историей и ее впечатляющим перечнем ужасов. Позвольте мне продолжить.

Я ехал, свернувшись калачиком на заднем сиденье небольшой машины, «хонды». (Мы их бомбили. И чем же мы за это расплачиваемся?) В машине нас было трое: я, водитель и второй пассажир — с той разницей, что мне-то пришлось сидеть в одиночестве сзади, отчего я чувствовал себя единицей багажа. Однако, когда я попытался представить на заднем сидении огромный чемодан, я понял: его нахождение там было бы менее рискованным, чем присутствие моей туши, согбенной вдвое. Да, тяжела человеческая ноша. В определенные моменты жизни бывает полезно побыть в позе эмбриона, впрочем, наверное, это все мое нездоровое желание превратиться в котенка.

Водитель, мужчина с усами, густыми, как веник, — я лично сомневаюсь, что мне когда-нибудь удастся такие отрастить, даже если у меня будет целый год на подготовку и доступ ко всем на свете мазям для стимуляции волосяных фолликулов; это умозаключение построено на том простом наблюдении, что на моих предплечьях, голенях и бедрах едва можно разглядеть жалкую растительность, — так вот, водитель, у которого на четырех квадратных сантиметрах над губой больше волос, чем на всем моем теле, обращает наше внимание на двух старушек, семенящих тихонечко по тротуару, и говорит: видите вот тех двух престарелых фройляйн? Мать и дочь. Они такие забавные, ей-богу. Немки. Однажды я гулял со Спенсером. Это мой здоровенный пес. Иду себе по улице, и тут эта старушка — та, что постарше, — глядит на меня так серьезно и спрашивает с нечеловеческим акцентом: «Какая раса у ваш милый песик?» Наверное, с минуту я пробовал понять, о чем она. Потом до меня наконец дошло. Она имела в виду породу. Какой породы Спенсер! И я ответил: «А-а! Лабрадор». Тут обе кивнули и пошли дальше. Водитель, он же рассказчик, развернул машину, и мы проехали мимо двух старушек снова. Младшая как-то беспомощно на нас посмотрела. Мой приятель махнул им рукой, пока старшая что-то говорила, уставившись на свои туфли.

Нацисты гордились тем, что знали, как безошибочно вычислить еврея. Мы разговариваем, смотрим и ведем себя определенным образом. Все без исключения. Мои бабушка и дедушка родились в Австрии. Каждое субботнее утро я слушаю передачу на немецком. По радио. Немецкая народная музыка. Ведущий — чистокровный немец — говорит приглушенным голосом, только по-немецки. Каждое слово он произносит медленно. Для тех, кто учит язык, я полагаю. Не то что Гитлер, который выкрикивал слова пронзительно и быстро. Для тех, кто был сведущ и жаждал социальных перемен. Неуверенно вступает аккордеон. Затем начинают петь. Сплошные ein и und. Одна песня сменяется другой. Для меня все они звучат одинаково. Впрочем, я не вслушиваюсь. Сложно переключиться с канала «Холокост» на какой-то другой. Его вещают в моем сознании двадцать четыре часа в сутки, все время. Ландшафты, пивные глиняные кружки и эти добротно сделанные автомобили. Канал «Холокост» до сих пор популярен, ведь все это так свежо в памяти, как если бы случилось вчера, ведь нет ничего проще и унизительнее, чем истребление людей.

СЕГОДНЯ Я ЕЛ ОМЛЕТ, приготовленный отцом, с тем же удовольствием, что и всегда. Для начала он разбивает яйца в миску и бросает скорлупу, из которой тянутся яичные сопли, в раковину. Он никогда не промахивается, но пролетающая скорлупа оставляет за собой клейкие полосы белка. Я их подтираю. Мы — одна команда. Затем вилкой (отец никогда не использует венчик) он взбивает яйца до тех пор, пока не образуется пена. Он готовит омлет, добавляя чеддер в самом начале, так что, когда все готово, сыр оказывается смешанным с яйцом, а не лежит сверху, как растопленное дерьмо. Приятно, когда можешь подобрать правильное слово. Помню, когда я только учился читать, я чувствовал себя секретным агентом, имеющим дело с едкими химикатами.

У мамы время расписано по минутам: зарядка, душ, прогулка по кварталу. Все рассчитано так, чтобы она могла остаться одна на кухне, когда мы с отцом уже прикончим завтрак (как она выражается), разбивая вещи и чавкая как животные. И все же я считаю, что мы с отцом — настоящие джентльмены. Мы не вылизываем тарелки. Уж я-то точно. Уже не припомню, когда лизал тарелку в последний раз. Но мы чихаем, если в нос попадает перец, и рыгаем. Довольно часто. Мне нравится, как рыгает мой отец. Его отрыжка напоминает мне о том, что на планете все в порядке. Как только мы заканчиваем есть, мать может уединиться за безмятежно сваренным вкрутую яйцом без ничего и горелым тостом с мармеладом. Лично я ненавижу мармелад. Но у меня такое чувство, что со временем это пройдет и, может быть, когда я стану взрослым, я даже начну его любить. Вот только когда же я им стану? То же относится и к кофе с виски. Когда родители это пьют, на их лицах появляется улыбка, а из их ртов доносится удовлетворенное «м-м-м-м». У меня такое чувство, что они меня дурачат. Я нюхал: это пахнет хуже, чем когда ты мочишься или пердишь. Хотя, по мне, эти две штуки пахнут как раз неплохо. По крайней мере не смертельно, и я всегда смеюсь до колик, когда другие об этом сплетничают. А они вечно об этом сплетничают. Многие вещи держатся в строгом секрете. С этим просто нужно примириться. Мне не велено вляпываться в неприятности. Интересно, когда я повзрослею, все будет наоборот? И я разлюблю шоколадную колу с шоколадным пудингом? И шоколадные крекеры из непросеянной муки???

Отец взбалтывает яйца, зачем-то все время нервно их помешивая. Яйца фактически могут приготовиться и без посторонней помощи, например, где-нибудь на тротуарах Техаса. Я отвечаю за тосты. Отец выкрикивает: тосты! — и делает отмашку рукой. Это наш условный знак. Сегодня на завтрак тосты из черного хлеба (он делается из ржаной муки), так что если они у меня немного подгорят, это будет не так заметно. Я намазываю их маслом, как только они выскакивают из тостера. Нож я держу левой рукой. Я левша: я открываю двери, чешу голову и кидаюсь помидорами левой рукой. Плохо одно: левше никто не пожимает руку. Все потому, что люди думают, мы — какие-то чародеи. Отец отправляет в рот содержимое огромной деревянной вилки сразу после того, как поделил еду на две порции. Большому куску рот радуется. Это всем известно. Мы перчим омлет и едим. Отец читает газету. Я смотрю в окно. Обоим удается не поперхнуться.

То, что родители успели вдолбить в меня до сегодняшнего дня, прилипло ко мне, как редкая болезнь, от которой невозможно избавиться. Я выражаюсь их словами. Их фантастический мир атаковал мой мозг, прорвался внутрь и теперь переваривается где-то у меня в желудке. Так что в некотором смысле все эти слова — мои собственные, хотя пока еще и не все. Мне кажется, я слепо подражаю своим родителям. Я рад, что у меня есть такая возможность. Если бы они собрались выпрыгнуть из окна или съесть слона, я бы к ним присоединился. Мое неловкое копирование тоже бывает захватывающим зрелищем, хотя я и испытываю угрызения совести по поводу его несовершенства. Удивительно, как часто я все путаю, не говоря уже о том, что и в высоту мне тоже надо будет подрасти. Стоя я могу упереться подбородком кому-нибудь из взрослых пока что исключительно в пупок. Так что моя трагедия — в моей точке зрения. Когда меня было еще меньше, я думал, что пупки у людей отваливаются, когда те по-настоящему взрослеют. Развенчана еще одна теория.