"Господин мертвец"
Шрифт:
Зиверс опять ухмыльнулся, теперь уже с хитринкой.
– Я вам так скажу, господин унтер-офицер. Мейстер – он, конечно, сила. Такая, что и в бараний рог скрутить может при надобности. Да только ведь и тоттмейстер – не Бог.
– Что вы несете, Зиверс?
– Есть такая мысль среди висельников, господин унтер. Тоттмейстер в душу заглянуть может, тут никто не поспорит, даже последний остолоп. Заглянет – и как прожектором все высветит, и как тебя зовут, и сколько родителям лет, и когда ты в последний раз на женщину залазил. Она, сила магильерская, особенная… Только и она в каждый угол не заглянет.
– Вы думаете, что можете скрывать свои мысли от мейстера?
Зиверс колебался с ответом, но затем, видно, понял, что и так сболтнул лишнего, и
– Скрывать или нет, а есть среди мертвецов мнение, что можно затаить мысли от тоттмейстера. Просто привычка нужна. Просто мысль должна стать маленькая и как бы неважная. Загнать ее надо поглубже, как обойму в винтовку. С глаз долой, словом. Тогда тоттмейстер ее не почует, стало быть…
– Вы идиот, - Дирк покачал головой, - И идиот, опасный для окружающих. Что вы тут читали? Дайте мне эту вашу дрянь.
Зиверс с неуклюжей поспешностью вытащил из-за пазухи стопку потрепанных листков, передал Дирку. Скверная дешевая бумага, неровные машинописные строки, поплывшие в некоторых местах от сотен прикоснувшихся к ним пальцев. Дирк взял бумажки брезгливо, как берут в руки грязную салфетку или половую тряпку.
– Значит, это и есть сочинения господина Либкнехта? Очень интересно.
– Статья, господин унтер-офицер, называется «Милитаризм и мертвецы».
– Нет, рядовой Зиверс. Может, где-нибудь в Берлине это и статья. А здесь, на фронте, это подрывная литература. Вы знаете, что полагается за распространение подрывной литературы и революционную деятельность?
Зиверс-Шкуродер пробормотал что-то сквозь зубы. Зубы были крепкие, белые, как у молодого волка. И сам Зиверс сейчас походил на волка – присмиревшего, ощущающего чужую силу, но все же не покорного. Немного оробевший от неожиданности, он ощущал себя неловко перед Дирком, сам был какой-то помятый, грязный, скособоченный. И, кажется, сам презирал себя сейчас за то, что выглядит именно таким.
«Кажется, он ненавидит меня, - отстраненно подумал Дирк, - Неужели только лишь из-за того, что я – унтер-офицер? Или тут нечто большее? Может, он уже провел для себя ту самую линию, и я для него – даже не командир, а попросту предатель, не собирающийся отказываться от службы человеку? Как это мерзко. Быстрей бы закончить».
– Революционной деятельности я не веду, господин унтер, - отрывисто сказал Зиверс, глядя себе под ноги, - А статья – она статья и есть. Писанина и все.
– От кого вы ее получили?
– Нашел в траншее, - Зиверс вскинул голову, вновь переходя к состоянию самоуверенной дерзости, как человек, которому терять уже нечего, - Ну и взял на самокрутки. Бумага еще ничего. Что ж не взять-то?
– Значит, прочитали?
– Прочитал. Стрельбы нет, все лучше, чем червей кормить.
– Стремление к знаниям похвально, - Дирк усмехнулся и, подняв листки к глазам, стал читать вслух, - «Сейчас, сквозь кровавую пелену мировой бойни еще нельзя различить, чем это обернется в будущем. Многие из тех, кто старательно не понимает сути вещей, считают, что Чумной Легион так и останется страшной игрушкой, которую уберут в пыльный шкаф, как только в ней отпадет надобность. Они не слышат грозного ропота того класса, в котором отчаянье смерти соединилось с болью одиночества, а горечь нищеты – с пониманием собственной беспомощности. Сейчас этот класс, класс мертвых солдат и забытых героев, еще не готов даже воспринять сам себя. Но пройдет время – может, год, а может, и более того – когда он откроет глаза. И спросит: «Кто я?». И в этот миг те, кто его создал, будут обречены…».
Дирк поморщился, смял хрупкие листки в руке и комом бросил под ноги.
– Значит, мыслите себя в авангарде нового класса, рядовой Зиверс?
– Да уж лучше, чем быть цепным псом, - огрызнулся Шкуродер, недобро щурясь, - Вы, господин унтер, конечно в некотором смысле из нашего брата, да только и вы, пожалуй, всего не понимаете.
– Вот как? – Дирк опять ощутил зуд в указательном пальце, терпеливо лежащем на спусковом крючке верного «Марса», - Вы хотите сказать, что я все это время не был с вами? Не
– Тут спору нет, солдат вы тертый, и похрабрее многих, - согласился Зиверс, - На этот счет, господин унтер, я вам ничего не скажу. Бывало, и мою шкуру из огня спасали.
– Так отчего же я не провозглашаю себя апологетом нового класса? Отчего не читаю никчемных статеек?
– Порода у вас другая… Я не в дурном смысле, господин унтер. Порода – она и у человека и у мертвеца бывает.
– Ненависть к живым – что ж это за порода?
В глазах Зиверса зажглись огоньки. Багровые, вроде тех, что осветительными ракетами по ночам поднимаются над траншеями, заливая развороченное поле зыбким, но в то же время тяжелым, светом.
– Знаете, господин унтер, я ведь до войны лудильщиком работал. Снимал каморку, в которой денно и нощно смердело крысами и мочой, жрал всякую дрянь, а иногда и вовсе ничего не жрал. Несколько пфеннигов в день, вот и весь заработок. Сидишь, скрючившись, и работаешь, пока пальцы не сведет, как от ледяной воды. И полицмейстер, если завидит тебя на улице днем, манит пальцем, а потом коротко бьет кулачищем поддых. Мол, живи себе, небо копти, да не забывайся… А то и гимназисты лавчонку камнями забросают. И попробуй обидь кого, тут уж ребра переломают живо…
– Господи, да причем здесь ваша лавка?..
Но Зиверс, накопивший в себе злость, продолжал говорить, и перебить его теперь было сложно. Даже пистолета он не замечал.
– Люди – порядочная дрянь, господин унтер. Они всегда готовы плюнуть в лицо тому, кто ниже их. Вот отчего все эти революционные басни нынче так популярны… Меня за человека не считали даже тогда, когда я был жив. И если бы я издох в своей норе, внимания обратили бы не больше, чем вы – на дохлого французишку. А потом меня призвали. Лимбруг, восемнадцатый год. Меня научили держать винтовку, а если я путал левую ногу с правой, фельдфебель, здоровенный детина с быка весом, живо отпускал мне такую пощечину, что свет в глазах мерк. Я видел там их всех. Лощеных адъютантов, злых, как маленькие хорьки. Тучных оберстов, надменных и свирепых. Всю эту публику видел, вдоволь этой каши почерпал. Ночевали мы в бараках, где было по колено воды. А жрать давали гнилую картошку пополам с гороховыми отрубями. Даже там мы, надежда и опора Германии, не были людьми. Понимаете?
– Я тоже был солдатом, рядовой Зиверс.
– Значит, уже забыли, каково это… Чувствовать себя тем, что не глядя бросают под ноги. Бесправной мошкой, которая живет один день ради того, чтоб другие жили год. Знаете, как я умер?
– Нет.
– Нас подняли в наступление. Прямиком на французские пулеметы. Они били прямо в лицо, настоящий свинцовый шквал… На моих глазах пуля оторвала одному парню голову вместе с каской. Мы были в третьей волне. От первых двух не осталось ничего, только втоптанные в грязь серые свертки, из которых торчали изломанные конечности. Я видел чьи-то сапоги, которые спокойно стояли посреди этого ада. Снаряд ударной волной просто вышиб их владельца. Из воронок доносился даже не стон, а самый настоящий рев. Раненые скатываются туда и ждут помощи, пытаясь ремнями перевязать обрубки рук и ног, истекая кровью и бессильно царапая пальцами землю. И эти пулеметы… Как страшно они бьют. Точно кто-то заколачивает стальные гвозди, не разбирая куда – в головы, животы, лица… Это не капиталисты там бьются, хоть французские листовки и кричат, что мы бьемся за тех, кто жиреет в тылу за нашей спиной. Это люди, господин унтер-офицер. Много живых людей. Одни люди регулируют панорамы орудий и кричат «Огонь!», отправляя на наши головы кипящую сталь, превращающую человека в искромсанную тушу вроде тех, что висят на скотобойне. Другие кидают гранаты, которые впиваются в кишки и вытряхивают их. Люди поднимают друг друга на штыки так, что хрустят кости. И проламывают друг другу черепа топорами. И заливают поля ядовитым газом, после которого траншеи полны посиневшими раздувшимися трупами. И крушат себе подобных танковыми гусеницами, превращающими человека в еще шевелящийся кисель…